Неточные совпадения
—
Как же у других
не бывает ни моли, ни клопов?
—
Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя?
Какой веселый дом! На
какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете
бывать?
— Ах,
какой дом! Нынешнюю зиму по средам меньше пятидесяти человек
не бывало, а иногда набиралось до ста…
—
Как это можно? Скука! Да чем больше, тем веселей. Лидия
бывала там, я ее
не замечал, да вдруг…
Может быть, он умел бы, по крайней мере, рассказать все, что видел и слышал, и занять хоть этим других, но он нигде
не бывал:
как родился в Петербурге, так и
не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что знали и другие.
Но
как огорчился он, когда увидел, что надобно быть, по крайней мере, землетрясению, чтоб
не прийти здоровому чиновнику на службу, а землетрясений,
как на грех, в Петербурге
не бывает; наводнение, конечно, могло бы тоже служить преградой, но и то редко
бывает.
Грозы
не страшны, а только благотворны там
бывают постоянно в одно и то же установленное время,
не забывая почти никогда Ильина дня,
как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно
как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Захар,
как,
бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему
не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.
— Да ведь мужики будут читать о том,
как пахать, — чудак! Однако послушай:
не шутя, тебе надо самому
побывать в деревне в этом году.
Чего
не бывает на свете!
Как же это могло случиться? А вот
как.
— Да неужели вы
не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает,
как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень,
как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же,
как в горе, от слез стало бы легко…
— Что ж, там много
бывает? — спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую,
как подушка дивана, никогда
не волнующуюся грудь.
Обломов
не знал, с
какими глазами покажется он к Ольге, что будет говорить она, что будет говорить он, и решился
не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу
бывает и им наедине говорить
не удастся.
«Нежен, нежен, нежен!» — мысленно твердила Ольга, но со вздохом,
не как,
бывало, в парке, и погрузилась в глубокую задумчивость.
Во взгляде ее он прочел решение, но
какое — еще
не знал, только у него сердце стукнуло,
как никогда
не стучало. Таких минут
не бывало в его жизни.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком:
бывало, она движется целый день,
как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно,
как часовая стрелка; потом она встанет,
не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все,
как машина.
«Еще к тетке обратилась! — думал он, — этого недоставало! Вижу, что ей жаль, что любит, пожалуй… да этой любви можно,
как товару на бирже, купить во столько-то времени, на столько-то внимания, угодливости…
Не ворочусь, — угрюмо думал он. — Прошу покорно, Ольга, девочка! по ниточке,
бывало, ходила. Что с ней?»
— Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж
не такое большое,
как прежде. А
бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, — плохо владея языком, заключил Обломов, — дай мне тысячи две-три, так я бы тебя
не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес бы наделала — да!
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой
не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать
не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами
не сделает! Так пекли только,
бывало, в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что
не повар: тот Бог знает
какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
Как мыслитель и
как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще в жизни
не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности,
как теперь, нянчась с этой неумолкающей, волканической работой духа своей подруги!
— Я думал… — говорил он медленно, задумчиво высказываясь и сам
не доверяя своей мысли,
как будто тоже стыдясь своей речи, — вот видишь ли…
бывают минуты… то есть я хочу сказать, если это
не признак какого-нибудь расстройства, если ты совершенно здорова, то, может быть, ты созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни… когда загадок нет, она открылась вся…
— Что ж? примем ее
как новую стихию жизни… Да нет, этого
не бывает,
не может быть у нас! Это
не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а
не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
Он целые дни, лежа у себя на диване, любовался,
как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он
не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки,
как бывало в Обломовке.
Илья Ильич жил
как будто в золотой рамке жизни, в которой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года; других перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок, часто горький и мутный,
не бывало.
Бывало, когда Анисья была жива, так я
не шатался, был кусок и хлеба, а
как она померла в холеру — царство ей небесное, — братец барынин
не захотели держать меня, звали дармоедом.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его
бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей,
не виноват ни душою, ни телом.
Не извольте гневаться! Извольте поступать так,
как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь… я и сам
не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался,
каким еще никогда
не бывал.
Осип, слуга, таков,
как обыкновенно
бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
— А счастье наше — в хлебушке: // Я дома в Белоруссии // С мякиною, с кострикою // Ячменный хлеб жевал; //
Бывало, вопишь голосом, //
Как роженица корчишься, //
Как схватит животы. // А ныне, милость Божия! — // Досыта у Губонина // Дают ржаного хлебушка, // Жую —
не нажуюсь! —
Стародум. Любезная Софья! Я узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось быть часто раздраженным, ино-гда быть собой довольным. Ничто так
не терзало мое сердце,
как невинность в сетях коварства. Никогда
не бывал я так собой доволен,
как если случалось из рук вырвать добычь от порока.