Неточные совпадения
— Здравствуй, Илья Ильич.
Давно собирался к тебе, — говорил гость, — да ведь ты знаешь,
какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
— Что-о? — перебил Тарантьев. — А
давно ли ты ходил со двора, скажи-ка?
Давно ли ты был в театре? К
каким знакомым ходишь? На кой черт тебе этот центр, позволь спросить!
— А там тысячу рублей почти за целый дом! Да
какие светленькие, славные комнаты! Она
давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь — вот я тебя и назначаю…
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто,
как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно,
как золото в недрах горы, и
давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой.
Может быть, Илюша уж
давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем:
как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Может быть, детский ум его
давно решил, что так, а не иначе следует жить,
как живут около него взрослые. Да и
как иначе прикажете решить ему? А
как жили взрослые в Обломовке?
Все ахнули и начали упрекать друг друга в том,
как это
давно в голову не пришло: одному — напомнить, другому — велеть поправить, третьему — поправить.
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет
как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
— Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели,
как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере, я
давно не слыхал. Вот мой комплимент! — сказал он, целуя каждый палец у нее.
Лица у ней почти вовсе не было: только и был заметен нос; хотя он был небольшой, но он
как будто отстал от лица или неловко был приставлен, и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было незаметно: оно так обтянулось, выцвело, что о носе ее
давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.
Взгляд ее не следил за ним,
как прежде. Она смотрела на него,
как будто
давно знала, изучила его, наконец,
как будто он ей ничего, все равно
как барон, — словом, он точно не видал ее с год, и она на год созрела.
— Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову,
как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя… Я
давно хотел поговорить с тобой…
—
Какой тебе рубашки да жилета? — отговаривался Тарантьев. —
Давно отдал.
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него,
как это делается, потому что сам
давно отстал от дел.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только,
как Агафья Матвеевна царствует в кухне,
как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины;
как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить,
как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду,
давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
— Известно
какая: ваша! — отвечал Захар положительно,
как о деле
давно решенном. — Ведь вы женитесь?
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин
давно не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому:
какая, дескать, свадьба?
Цыплята не пищали больше, они
давно стали пожилыми курами и прятались по курятникам. Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть:
как на сто пятой странице он положил книгу, обернув переплетом вверх, так она и лежит уже несколько дней.
— Не говори, не поминай! — торопливо перебил его Обломов, — я и то вынес горячку, когда увидел,
какая бездна лежит между мной и ею, когда убедился, что я не стою ее… Ах, Андрей! если ты любишь меня, не мучь, не поминай о ней: я
давно указывал ей ошибку, она не хотела верить… право, я не очень виноват…
Положим, это было бы физически и возможно, но ей морально невозможен отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы и находила в Штольце,
как и
давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника, то верного и глубокого наблюдателя явлений жизни — всего, что случалось с ними или проносилось мимо их, что их занимало.
А
давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой судьбой, была так умна, сильна! И вот настал ее черед дрожать,
как девочке! Стыд за прошлое, пытка самолюбия за настоящее, фальшивое положение терзали ее… Невыносимо!
Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке, прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же выражением,
какого она уж
давно не видала в нем.
— Ангел — позвольте сказать — мой! — говорил он. — Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу.
Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы
давно знаете… Где письмо Обломова?
Халат на Обломове истаскался, и
как ни заботливо зашивались дыры на нем, но он расползается везде и не по швам:
давно бы надо новый. Одеяло на постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли
давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.
— Ах, нет, Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня.
Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей,
как я благодарен тебе!
Эти вопросы
давно и часто тревожили его, и он не тяготился холостою жизнью; не приходило ему в голову,
как только забьется его сердце, почуя близость красоты, надеть на себя брачные цепи.
— Отчего? Что с тобой? — начал было Штольц. — Ты знаешь меня: я
давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь
как…
Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг «отверзлась бездна», воздвиглась «каменная стена», и Обломова
как будто не стало,
как будто он пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску, которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть друга и узнает, что его
давно уже нет, что он умер.