Неточные совпадения
Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, Бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами.
Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею,
как святынею.
Захар пошел к себе, но
только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее,
как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»
— Что ж делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там,
как хочешь, так и распорядись,
только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина!
— А новые lacets! [шнурки (фр.).] Видите,
как отлично стягивает: не мучишься над пуговкой два часа; потянул шнурочек — и готово. Это
только что из Парижа. Хотите, привезу вам на пробу пару?
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает
какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а
только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется,
как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет
только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так,
как нужно».
— А вот некоторые так любят переезжать, — сказал Алексеев, — в том
только и удовольствие находят,
как бы квартиру переменить…
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он,
как на смех,
только неприятности делает мне! И ведь всякий год! Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, Бог знает
как и за что — заставлял, где и кого
только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
— Ну, все равно, похож на вас.
Только он свинья; вы ему скажите это,
как увидите.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который
только и дышит тем,
как бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не
только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Это происходило,
как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного, выскочившего к ним навстречу, видят не
только почтение к себе, но даже ревность, а иногда и способности к службе.
Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не
только не улучшились, но,
как видно из письма старосты, становились хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
Старинный Калеб умрет скорее,
как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает,
как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился
только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
— Ах, — скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. — Посмотрите-ка, сударь,
какая диковина: взял
только в руки вот эту штучку, а она и развалилась!
Наружно он не выказывал не
только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него, не шутя, за всякую мелочь, и даже,
как сказано, злословил его у ворот; но все-таки этим
только на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему.
— Ну, там
как хотите. Мое дело
только остеречь вас. Страстей тоже надо беречься: они вредят леченью. Надо стараться развлекать себя верховой ездой, танцами, умеренными движениями на чистом воздухе, приятными разговорами, особенно с дамами, чтоб сердце билось слегка и
только от приятных ощущений.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так,
как будто нельзя было пролезть, и оттого
только завяз в двери, но не вошел.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну, невозможную ни для
какого инструмента ноту, разве
только для какого-нибудь китайского гонга или индийского тамтама.
Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала мира одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг;
только безмолвные чайки,
как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве
только чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой,
как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Горы там
как будто
только модели тех страшных где-то воздвигнутых гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в раздумье на заходящее солнце.
Дождь ли пойдет —
какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно обрадованного человека; а
только перестанет — солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки; и вся страна опять улыбается счастьем в ответ солнцу.
Грозы не страшны, а
только благотворны там бывают постоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня,
как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно
как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях;
только кое-где,
как муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом.
И
как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили
только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он,
как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула
только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие,
как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем
как сделаться этому,
только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем:
как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской
только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Ничего не нужно: жизнь,
как покойная река, текла мимо их; им оставалось
только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит
только взглянуть,
каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Только лишь поставят на ноги молодца, то есть когда нянька станет ему не нужна,
как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят
только о том,
как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду: они съели
только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь и не дошли,
как последовало распоряжение врыть плетень
как надо и даже окопать канавкой.
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича
только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось
только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет
как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда и скажет с некоторым удивлением: «Еще пять часов
только, а уж
как темно на дворе!»
Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно,
как олимпийские Боги.
Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на две. Сначала старухи переберут весь околоток, кто
как живет, кто что делает; они проникнут не
только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.
Он
только было вывел: «Милостивый государь» медленно, криво, дрожащей рукой и с такою осторожностью,
как будто делал какое-нибудь опасное дело,
как к нему явилась жена.
Он
только что проснется у себя дома,
как у постели его уже стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.
Захар,
как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик,
только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит
только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда,
как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да три тетки в пять голосов и закричат...
Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки нет,
только хотел захватить еще снежку,
как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах…
Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара,
как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер барина на замок и отправился к воротам.
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь,
как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот
как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли
только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
Мать всегда с беспокойством смотрела,
как Андрюша исчезал из дома на полсутки, и если б
только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых,
как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных
только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
Другой, Мишель,
только лишь познакомился с Андрюшей,
как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо
только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал,
как кафтан, на чужой гвоздь.