Неточные совпадения
Дело в том, что Тарантьев мастер
был только говорить; на словах он
решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только нужно
было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он
был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог что выйдет.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал
было разбирать Корнелия Непота, но отец
решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
— Постой, постой! Куда ты? — остановил его Обломов. — У меня еще
есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да
реши, что мне делать.
Наконец обратился к саду: он
решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они
есть, а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации; подумал
было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к цветникам и оранжереям.
— Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не
поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я? Ну-ка,
реши: как ты думаешь, «другой» я — а?
Может
быть, детский ум его давно
решил, что так, а не иначе следует жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете
решить ему? А как жили взрослые в Обломовке?
Он
был в университете и
решил, что сын его должен
быть также там — нужды нет, что это
будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен
будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
Отношения эти
были так бесцветны, что нельзя
было никак
решить,
есть ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или
есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
— Неправда, оно
было необходимо, —
решила она.
«У ней простое, но приятное лицо, — снисходительно
решил Обломов, — должно
быть, добрая женщина!» В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой, кивнула ей головой, и она скрылась.
— Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, —
решила она. — А потом мы можем видеться в театре: ты
будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай.
Он
решил, что до получения положительных известий из деревни он
будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
Нет, нет у ней любви к Штольцу,
решала она, и
быть не может! Она любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.
Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог
быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все понял, взвесил и лучше ее самой
решил в ее пользу! А он молчит: ужели дело ее потеряно?..
— Вот тут написано, —
решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало
будет не года, а целой жизни для той любви, только не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
— Что ж я тебе скажу? — задумчиво говорил он. — Может
быть, в тебе проговаривается еще нервическое расстройство: тогда доктор, а не я,
решит, что с тобой. Надо завтра послать… Если же не то… — начал он и задумался.
А сам Обломов? Сам Обломов
был полным и естественным отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он, наконец,
решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди крестьян, дворни.
Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце, наконец
решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена
была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
— Отчего? Что с тобой? — начал
было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так
решили, так и
будет. Слава Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как…
Неточные совпадения
В воротах с ними встретился // Лакей, какой-то буркою // Прикрытый: «Вам кого? // Помещик за границею, // А управитель при смерти!..» — // И спину показал. // Крестьяне наши прыснули: // По всей спине дворового //
Был нарисован лев. // «Ну, штука!» Долго спорили, // Что за наряд диковинный, // Пока Пахом догадливый // Загадки не
решил: // «Холуй хитер: стащит ковер, // В ковре дыру проделает, // В дыру просунет голову // Да и гуляет так!..»
«Не все между мужчинами // Отыскивать счастливого, // Пощупаем-ка баб!» — //
Решили наши странники // И стали баб опрашивать. // В селе Наготине // Сказали, как отрезали: // «У нас такой не водится, // А
есть в селе Клину: // Корова холмогорская, // Не баба! доброумнее // И глаже — бабы нет. // Спросите вы Корчагину // Матрену Тимофеевну, // Она же: губернаторша…»
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг
решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе
была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Дома он через минуту уже
решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни
было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Но словам этим не поверили и
решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это
было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал: