Неточные совпадения
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни
в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят
в тюрьму.
В их рассказе слышны не «невидимые
слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел
в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до
слез картинки и вещицы.
— Э! Какие выдумки! — отвечал Тарантьев. — Чтоб я писать стал! Я и
в должности третий день не пишу: как сяду, так
слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще больше дружеских рукопожатий, с болью до
слез.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами,
в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными
слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят
в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают
в обморок.
Если приказчик приносил ему две тысячи, спрятав третью
в карман, и со
слезами ссылался на град, засухи, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со
слезами приговаривал: «Воля Божья; с Богом спорить не станешь! Надо благодарить Господа и за то, что есть».
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая Захара, он глубоко проникся
в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со
слезами на глазах.
Дождь ли пойдет — какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие
слезы внезапно обрадованного человека; а только перестанет — солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки; и вся страна опять улыбается счастьем
в ответ солнцу.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли
слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя
в себя.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут
слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
От этого и диван
в гостиной давным-давно весь
в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а
в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась
в куски и
слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
За ним зевнет сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха
в легких обойдет всех, причем иного прошибет
слеза.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом:
слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и играть с ней
в четыре руки.
Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер
слезы и вскочил на лошадь. Он ударил ее по бокам и исчез
в облаке пыли; за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали
слезами.
В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаким трепетом;
в глазах стояли
слезы, вызванные одинаким настроением. Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть некогда
в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим намекам и вспышкам спящих сил жизни.
— Посмотрите
в зеркало, — продолжала она, с улыбкой указывая ему его же лицо
в зеркале, — глаза блестят, Боже мой,
слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..
Он никогда не хотел видеть трепета
в ней, слышать горячей мечты, внезапных
слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости. Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать
в обморок, испытывать потрясающие взрывы…
У ней
в горле стояли
слезы. Она боялась заплакать.
— Нервы! — повторит она иногда с улыбкой, сквозь
слезы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе
в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне.
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает
в глубоком горе, а между тем, странно, и
в горе и
в счастье,
в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как
в горе, от
слез стало бы легко…
Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь
слезами, но я не рисуюсь перед вами, не драпируюсь
в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль, растравлять сожаление, грусть.
— Вы сделали, чтоб были
слезы, а остановить их не
в вашей власти… Вы не так сильны! Пустите! — говорила она, махая себе платком
в лицо.
Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости! У ней нетрудно вызвать
слезы; к сердцу ее доступ легок.
В любви она так нежна; во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания — словом, она женщина!
Он слушал
в темноте, как тяжело дышит она, чувствовал, как каплют ему на руку ее горячие
слезы, как судорожно пожимает она ему руку.
Ей было и стыдно чего-то, и досадно на кого-то, не то на себя, не то на Обломова. А
в иную минуту казалось ей, что Обломов стал ей милее, ближе, что она чувствует к нему влечение до
слез, как будто она вступила с ним со вчерашнего вечера
в какое-то таинственное родство…
А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие
слезы капали ему на руку, что он почти нес ее
в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко…
Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала
слезой или улыбкой, вдумывалась
в него. Потом уже являлось то сосредоточенное выражение, под которым крылись и
слезы и улыбка и которое так пугало Обломова.
— Да, да, —
в радостном трепете говорил он, — и ответом будет взгляд стыдливого согласия… Она не скажет ни слова, она вспыхнет, улыбнется до дна души, потом взгляд ее наполнится
слезами…
Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость
в движениях, потом долгий, долгий разговор, шепот наедине, этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни
в одну!
Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие, улыбка и
слезы, молча протянутая рука, долгий, таинственный шепот и поцелуи
в виду целого света.
Помните, Илья Ильич, — вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, — что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра,
в которую вы играете… но
слез моих вы больше не увидите…
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы
в эту минуту не гордости и твердости, а
слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом.
В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то
слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
Мало-помалу впечатление его изгладилось, и он опять с трепетом счастья смотрел на Ольгу наедине, слушал, с подавленными
слезами восторга, ее пение при всех и, приезжая домой, ложился, без ведома Ольги, на диван, но ложился не спать, не лежать мертвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно
в счастье и волноваться, заглядывая
в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет сиять Ольга, — и все засияет около нее.
— Ты сомневаешься
в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со
слезами досказал он.
Он молчал и
в ужасе слушал ее
слезы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась
в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько.
Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда
в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит
в него или
в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается
в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются
слезы, горячка…
Бывали припадки решимости, когда
в груди у ней наболит, накипят там
слезы, когда ей хочется броситься к нему и не словами, а рыданиями, судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.
— Да, я кокетничала с ним, водила за нос, сделала несчастным… потом, по вашему мнению, принимаюсь за вас! — произнесла она сдержанным голосом, и
в голосе ее опять закипели
слезы обиды.
Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал
в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами
слезы.
Как вдруг глубоко окунулась она
в треволнения жизни и как познала ее счастливые и несчастные дни! Но она любила эту жизнь: несмотря на всю горечь своих
слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков, повелевала Акулиной, дворником.
Мало-помалу испуг пропадал
в лице Обломова, уступая место мирной задумчивости, он еще не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на Штольца, во взгляде его уж было умиление и
слезы.
Являлись перед ним напудренные маркизы,
в кружевах, с мерцающими умом глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры; далее увядшие девы, с вечными
слезами любви, с монастырем, и усатые лица недавних героев, с буйным огнем
в глазах, наивные и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения
в любви и втайне обожающие своих ключниц… все, все!
Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых
слезами, неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся
в праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств; снились ей болезни, расстройство дел, потеря мужа…
Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила жизни, на лицах их —
в годину дружной скорби светилась
в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась
в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки,
в сдержанных
слезах и заглушенных рыданиях…
— Не говори, не говори! — остановила его она. — Я опять, как на той неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если
в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть,
слезы…
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если
в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными
слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него при жизни.
И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и немытый человек. Краска
слезла, дождевые трубы местами изломались: оттого на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была узенькая доска. Когда кто войдет
в калитку, старая арапка не скачет бодро на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.
Только когда видела она его,
в ней будто пробуждались признаки жизни, черты лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и потом заливались
слезами воспоминаний.