Неточные совпадения
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал
ноги с постели на пол, то непременно попадал
в них сразу.
В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то
ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил время, сидя погруженный
в дремоту.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя
ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб
в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый дом! На какую
ногу поставлен! А дача! Утонула
в цветах! Галерею пристроили, gothique. [
в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете бывать?
Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро
ноги и сразу попав ими
в обе туфли.
— О, чтоб вас там! — раздалось
в передней вместе с прыжком
ног с лежанки.
Но Илья Ильич не слушал его: он, подобрав
ноги под себя, почти улегся
в кресло и, подгорюнившись, погрузился не то
в дремоту, не то
в задумчивость.
Но он жестоко разочаровался
в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с
ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как есть, чтоб показаться начальнику.
Проходя по комнате, он заденет то
ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо
в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
Он с наслаждением, медленно вытянул
ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и не замечал этого маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его, легко и вольно, далеко
в будущем.
Обломов быстро приподнялся и сел
в диване, потом спустил
ноги на пол, попал разом
в обе туфли и посидел так; потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две.
Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал
в обеих руках, и, войдя
в комнату, хотел
ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка упала, а вместе с ней еще пробка с графина и булка.
Захар не вынес укора, написанного
в глазах барина, и потупил свои вниз, под
ноги: тут опять,
в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он прочел печальный аттестат своего усердия к господской службе.
По указанию календаря наступит
в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет
в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит
ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими
ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться,
в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая
ногой камешки
в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья сгруппировались
в каких-то чудовищ;
в лесу стало страшно: там кто-то вдруг заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и сухой сучок, кажется, хрустит под его
ногой.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не
ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили
ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали
в трещину гнилого пола.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся
в полночь из могил, или о жертвах, томящихся
в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной
ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную
ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи,
нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей
ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Только лишь поставят на
ноги молодца, то есть когда нянька станет ему не нужна, как
в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.
—
В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая
ногами крыльцо, как колыбель.
Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую
ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке
ногой в нос.
Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз,
в рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью — он мчится, откуда
ноги взялись, сам и визжит и хохочет.
А
в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и
ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась
в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Он и среди увлечения чувствовал землю под
ногой и довольно силы
в себе, чтоб
в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у
ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
Чтоб сложиться такому характеру, может быть, нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас
в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя
ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
Собираются на обед, на вечер, как
в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под рукой осмеять, подставить
ногу один другому.
У одного забота: завтра
в присутственное место зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит одну мысль
в голове, одно желание: сбить с
ног другого и на его падении выстроить здание своего благосостояния.
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь
ноги на Везувии, спуститься
в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на
ногах.
В этом тупом взгляде удивления написано было: «Обломовщина!»
Остаться — значит надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых
ног с лежанки, обедать с Тарантьевым, меньше думать обо всем, не дочитать до конца путешествия
в Африку, состареться мирно на квартире у кумы Тарантьева…
«Теперь или никогда!» «Быть или не быть!» Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу
ногой в туфлю и сел опять.
— Что он там один-то будет делать? — говорил он
в лавочке. — Там, слышь, служат господам всё девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые
ноги барину?..
Как бы то ни было, но
в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь
в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик
ноги…»
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А
в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув
ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не было, если б не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну
ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну
ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе
в обществе опрокидываться
в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и
в комнате сидел
в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Появление Обломова
в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни
в тетке, ни
в бароне, ни даже
в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля
в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть
ногу на
ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
По мере того как раскрывались перед ней фазисы жизни, то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней
в запасе наблюдениями, и шла осторожно, пытая
ногой почву, на которую предстояло ступить.
Я только сегодня,
в эту ночь, понял, как быстро скользят
ноги мои: вчера только удалось мне заглянуть поглубже
в пропасть, куда я падаю, и я решился остановиться.
Обломову
в самом деле стало почти весело. Он сел с
ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
— Просят прощения дети или когда
в толпе отдавят
ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, — говорила она, обмахивая опять платком лицо.
Лето
в самом разгаре; июль проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается.
В ясный день он
в парке,
в жаркий полдень теряется с ней
в роще, между сосен, сидит у ее
ног, читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и проходят.
Все пошли до дома пешком. Обломов был не
в своей тарелке; он отстал от общества и занес было
ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой. Ольга взглядом воротила его.
Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он
в деревню — нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается
ногой, так колеблется ее стан.
— Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен
в себе;
в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а
в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности — все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой — и тогда под
ногами открывается бездна.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то
в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала:
ноги стали отекать. И
в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Нечего делать, он ехал
в театр, зевал, как будто хотел вдруг проглотить сцену, чесал затылок и перекладывал
ногу на
ногу.
Он опять
в волнении неистово почесал затылок, опять переложил
ногу на
ногу.
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил и предложил ей самой третий, но она не села; это было не
в ее привычках: она вечно на
ногах, вечно
в заботе и
в движении.