Неточные совпадения
Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался ли во сне, не
было ли у него жару? Потом взяла его за руку и подвела его к образу.
Он не внимал запрещениям
матери и уже направился
было к соблазнительным ступеням, но на крыльце показалась няня и кое-как поймала его.
Ребенок видит, что и отец, и
мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не
было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние
матери. Они на том стоят, чтоб дети
были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Мать задавала себе и няньке задачу: выходить здоровенького ребенка, беречь его от простуды, от глаза и других враждебных обстоятельств. Усердно хлопотали, чтоб дитя
было всегда весело и кушало много.
Только лишь поставят на ноги молодца, то
есть когда нянька станет ему не нужна, как в сердце
матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а
мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то
есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано
было, что Илюша прошел все науки и искусства.
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас
был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть!
Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Штольц
был немец только вполовину, по отцу:
мать его
была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его
была русская: он учился ей у
матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
В селе Верхлёве, где отец его
был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с
матерью читал Священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
Утешься, добрая
мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи
была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила
пить кофе к
матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и
был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы
матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
И он отослал сына — таков обычай в Германии.
Матери не
было на свете, и противоречить
было некому.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла
были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны
были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлёвского полотна — вещи, купленные и взятые по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений
матери.
Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел
было ехать — и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос
матери, возник на минуту ее нежный образ.
В ней разыгрывался комизм, но это
был комизм
матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно
было, что некому
петь; рояль ее
был закрыт — словом, на них обоих легло принуждение, оковы, обоим
было неловко.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно
было решить, что они — тетка и племянница, а не
мать и дочь.
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, [ни
мать, ни дядюшка, ни тетушка (фр.).] ни няня, ни горничная — никто не знает. И некогда
было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что-то разболелась: не поспала ночь…
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то, может
быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни
мать, ни няньку…
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как
мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла
быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо
было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может
быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и
была бы хорошей, умной, заботливой женой и
матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
Выслушайте же до конца, но только не умом: я боюсь вашего ума; сердцем лучше: может
быть, оно рассудит, что у меня нет
матери, что я
была, как в лесу… — тихо, упавшим голосом прибавила она.
Как таблица на каменной скрижали,
была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать
было нечего. Но
мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Он
был бодр телом, потому что
был бодр умом. Он
был резв, шаловлив в отрочестве, а когда не шалил, то занимался, под надзором отца, делом. Некогда
было ему расплываться в мечтах. Не растлелось у него воображение, не испортилось сердце: чистоту и девственность того и другого зорко берегла
мать.
Наконец, большая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом — она хозяйка,
мать, наставница детей; а на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то
есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.