— А это что? — прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. — А это? А это? — Он указал и на
брошенное со вчерашнего дня полотенце, и на забытую на столе тарелку с ломтем хлеба.
Не услышишь филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь
брошенного на тебя взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды, чистоты,
брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина.