— А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит
как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
Неточные совпадения
Он встретил ее еще
раз в костеле: она заметила его и очень приятно усмехнулась,
как давнему знакомому.
— Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. —
Как будто какие-нибудь чернецы! Ну,
разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!
Один только
раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух,
как гончая собака, и,
как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
—
Как не можно?
Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни
разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты говоришь — не имеем права; а ты говоришь — не нужно идти запорожцам.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда
как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть.
Какой и запорожец из него, если он еще ни
разу не бил бусурмена?
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но с расстановкою,
как старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший не в первый
раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
Ни
разу не растерявшись и не смутившись ни от
какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение дела, тут же мог найти средство,
как уклониться от нее, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть ее.
Не
раз дивился отец также и Андрию, видя,
как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях.
Тут вспомнил он, что вчера кошевой попрекал кашеваров за то, что сварили за один
раз всю гречневую муку на саламату, тогда
как бы ее стало на добрых три
раза.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и,
как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной
раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть,
как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать
раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь,
какой не видала я.
Но не слышал никто из них,
какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и
каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только
раз в жизни дается чувствовать человеку.
И не услышал Бородатый,
как налетел на него сзади красноносый хорунжий, уже
раз сбитый им с седла и получивший добрую зазубрину на память.
В чести был он от всех козаков; два
раза уже был избираем кошевым и на войнах тоже был сильно добрый козак, но уже давно состарился и не бывал ни в
каких походах; не любил тоже и советов давать никому, а любил старый вояка лежать на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
Тарас видел,
как смутны стали козацкие ряды и
как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился
разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Как только увидели козаки, что подошли они на ружейный выстрел, все
разом грянули в семипядные пищали, и, не перерывая, всё палили они из пищалей.
Иной
раз повершал такое дело,
какого мудрейшему не придумать, а в другой — просто дурь одолевала казака.
— Молчи ж! — прикрикнул сурово на него товарищ. — Чего тебе еще хочется знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен? Уж две недели
как мы с тобою скачем не переводя духу и
как ты в горячке и жару несешь и городишь чепуху. Вот в первый
раз заснул покойно. Молчи ж, если не хочешь нанести сам себе беду.
Жид молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний
раз плюнуть, по обычаю своей веры,
как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу.
И пробились было уже козаки, и, может быть, еще
раз послужили бы им верно быстрые кони,
как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома.