Неточные совпадения
Сыновья его
только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья,
как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами,
какие встречаются ныне
только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть,
как приподняв надвижное стекло.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто
только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите,
какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека,
как Запорожская Сечь.
— Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так
как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не
только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть
только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли
какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один
только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось такое войско,
какого бы не в силах были набрать никакие рекрутские наборы.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их
как будто ушел в землю;
только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили,
как белки; один
только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Торговки, сидевшие на базаре, всегда закрывали руками своими пироги, бублики, семечки из тыкв,
как орлицы детей своих, если
только видели проходившего бурсака.
Он имел доброту в таком виде, в
каком она могла
только существовать при таком характере и в тогдашнее время.
Одни
только кони, скрывавшиеся в них,
как в лесу, вытоптывали их.
Один
только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух,
как гончая собака, и,
как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и
как их зовут. Они приходили сюда,
как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого
только за час пред тем вышли. Пришедший являлся
только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
— Ясновельможные паны! — кричал один, высокий и длинный,
как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные паны! Слово
только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать,
какое важное!
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. —
Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что
только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы
только смеялись, видя,
как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом и узком камзоле, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил...
— Пусть пан
только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по
какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
Не раз дивился отец также и Андрию, видя,
как он, понуждаемый одним
только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях.
Когда же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она стояла пред ним, подобно темной гранитной статуе, вся закутанная в покрывало, и отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил
только одни ее очи, помутившиеся,
как у мертвеца.
На миг остолбенев,
как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на
какую бывает
только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и зарыдала.
Он слышал
только,
как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья,
как слезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся все с головы пахучие ее волосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком.
Но не слышал никто из них,
какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и
каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один
только раз в жизни дается чувствовать человеку.
— Так вот что, панове-братове, случилось в эту ночь. Вот до чего довел хмель! Вот
какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться, что враг Христова воинства не
только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам начихает, так вы того не услышите.
Только, верно, всякий еще вчерашним сыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так, что дивлюсь,
как ночью никто не лопнул.
Едва
только посторонились козаки,
как грянули с валу картечью.
Только и успел объявить он, что случилось такое зло; но отчего оно случилось, курнули ли оставшиеся запорожцы, по козацкому обычаю, и пьяными отдались в плен, и
как узнали татары место, где был зарыт войсковой скарб, — того ничего не сказал он.
Тарас видел,
как смутны стали козацкие ряды и
как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна
только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Только остались мы, сирые, да,
как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же
как и мы, земля наша!
Далеко понеслось громкое хлопанье по всем окрестным полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул; дымом затянуло все поле, а запорожцы всё палили, не переводя духу: задние
только заряжали да передавали передним, наводя изумление на неприятеля, не могшего понять,
как стреляли козаки, не заряжая ружей.
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает,
как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг пропал,
как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного
только страшного отца.
Лекарства ли или своя железная сила взяла верх,
только он через полтора месяца стал на ноги; раны зажили, и
только одни сабельные рубцы давали знать,
как глубоко когда-то был ранен старый козак.
— Делай
как хочешь,
только вези!
Все три жида заговорили по-немецки. Бульба,
как ни наострял свой слух, ничего не мог отгадать; он слышал
только часто произносимое слово «Мардохай», и больше ничего.
Тарас поглядел на этого Соломона,
какого ещё не было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было
только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
— А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай,
какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы
только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого,
как муха, да и пусть муштрует полки!
— Что за народ военный! — продолжал жид. — Ох, вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит,
как от солнца; а цурки, [Цурки — девушки.] где
только увидят военных… ай, ай!..
— Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику даю два червонца за то, чтобы мне
только половину бороды выбрил. Сто червонных давай, жид! — Тут гайдук закрутил верхние усы. — А
как не дашь ста червонных, сейчас закричу!
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир,
какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то
только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— Теперь нужно
только придумать,
какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать».