Садись, дядя Митяй!» Сухощавый и длинный дядя Митяй
с рыжей бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую
колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают воду в колодцах.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни
с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора
с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем,
с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик
с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече
колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все в
колокольнях, колоннах, статуях, башнях,
с городским блеском, шумом и громом и всем, что на диво произвела рука и мысль человека.