Неточные совпадения
«Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что
бы такое завернуть в нее».
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, — как же они, черт
бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!»
Так вот как!
Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего
бы к ночи и вспоминать о нем)
такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове.
Лишь
бы слушали да читали, а у меня, пожалуй, — лень только проклятая рыться, — наберется и на десять
таких книжек.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад
бы был это сделать прежде, если
бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках
так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
— Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка твоя полюбили друг друга
так, что хоть
бы и навеки жить вместе.
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться
таким! Где ж
таки ты видел, где ж
таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал
бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Э, как
бы не
так, посмотрела
бы ты, что там за парубок! Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
— Ну,
так: ему если пьяница да бродяга,
так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я
бы дала ему знать.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто длинное страшное привидение, измеривая оком, куда
бы лучше спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
— Э, кум! оно
бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть
так. Слушайте ж!
Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно
такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь,
так что не нагляделся
бы!
—
Так, как будто
бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них черт, уже и не распознаю!
Неугомонен и черт проклятый: носил
бы уже свитку без одного рукава;
так нет, нужно же добрым людям не давать покою.
Знаю, что много наберется
таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали
бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Это ж еще богачи
так жили; а посмотрели
бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма — вот вам и хата!
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, —
так называли этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за какие благополучия в свете не согласилась
бы принять от него подарков.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья
такой взгляд, что, кажется, унес
бы ноги бог знает куда; а возьмешь —
так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
«Не бесись, не бесись, старая чертовка!» — проговорил Басаврюк, приправив
таким словцом, что добрый человек и уши
бы заткнул.
Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко,
так, что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, — нечего
бы и вспоминать его, собачьего сына, —
так всхлипывал жалобно в своей конуре, что испуганные гайвороны [Гайвороны — грачи.] стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу.
Румяна и бела собою была молодая жена; только
так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть
бы слово во весь день сказала суровая мачеха.
[Черт
бы явился его отцу! (укр.).] что он голова, что он обливает людей на морозе холодною водою,
так и нос поднял!
— Хотелось
бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал
так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
— Оставь, сват, отдохнуть! — сказал винокур, удерживая его за руку. — Это полезный человек; побольше
такого народу — и винница наша славно
бы пошла…
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро
бы, еще сказать, пьян;
так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
— В тысячу… этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару [Земские комиссары тогда ведали сбором податей, поставкой рекрутов, путями сообщения, полицией.] тогдашнему Ледачемудан был приказ выбрать из козаков
такого, который
бы был посмышленее всех.
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь в ноги. — Увидел
бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали
таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека
так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в
такое положение, как будто
бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Что ж
бы такое рассказать вам?
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть
бы и нашего брата; и поднял
такую за собою пыль, как будто
бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
Козаки наши ехали
бы, может, и далее, если
бы не обволокло всего неба ночью, словно черным рядном, и в поле не стало
так же темно, как под овчинным тулупом.
Теперь только разглядел он, что возле огня сидели люди, и
такие смазливые рожи, что в другое время бог знает чего
бы не дал, лишь
бы ускользнуть от этого знакомства.
«Уже, добродейство, будьте ласковы: как
бы так, чтобы, примерно сказать, того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил
бы лицом в грязь), чтобы, примерно сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то у меня есть, да того, чем
бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
И на эту речь хоть
бы слово; только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб
так, что если
бы он немного не посторонился, то, статься может, распрощался
бы навеки с одним глазом.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется,
такая дрянь: хоть
бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
Там нагляделся дед
таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты,
такие высокие, что если
бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть, не достало
бы.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три
таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть
бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Близорукий, хотя
бы надел на нос вместо очков колеса с комиссаровой брички, и тогда
бы не распознал, что это
такое.
Н.В. Гоголя.)] узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были
так тонки, что если
бы такие имел яресковский голова, то он переломал
бы их в первом козачке.
Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная на шафран, могла
бы заманить Чуба, но в
такую темноту вряд ли
бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты.
Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось
так темно, что не всякий
бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку.
—
Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как
бы только нам не опоздать.
Он
бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если
бы был один, но теперь обоим не
так скучно и страшно идти темною ночью, да и не хотелось-таки показаться перед другими ленивым или трусливым.
Если
бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет
такого сундука.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все
бы стоял перед нею, и век
бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего
бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее
так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
— Как
бы не
так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!
Притом шаровары, которые носил он, были
так широки, что, какой
бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно незаметно, и казалось — винокуренная кадь двигалась по улице.
— Ну, Вакула! — пропищал черт, все
так же не слезая с шеи, как
бы опасаясь, чтобы он не убежал, — ты знаешь, что без контракта ничего не делают.
— Оно
бы и я
так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. — Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома.
Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на
такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха под самым месяцем
так, что если
бы не наклонился немного, то зацепил
бы его шапкою.