Неточные совпадения
Не говоря ни слова, встал он
с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого
с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в
другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Пусть лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году и выпущу
другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами
с того света и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей.
Все, казалось, занимало ее; все было ей чудно, ново… и хорошенькие глазки беспрестанно бегали
с одного предмета на
другой.
Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею
с русой головы волною, когда
с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их
другими, и капризам ее конца нет, — она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами.
— Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница? — говорил человек,
с вида похожий на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах,
другому, в синей, местами уже
с заплатами, свитке и
с огромною шишкою на лбу.
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и,
с каганцом в руках, обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, отправился, освещая дорогу.
— Ступай делай свое дело, — повторила она, собравшись
с духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги и зубы колотились один об
другой.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на
другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота,
с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек
с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в
другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних.
Как молодицы,
с корабликом на голове, которого верх сделан был весь из сутозолотой парчи,
с небольшим вырезом на затылке, откуда выглядывал золотой очипок,
с двумя выдавшимися, один наперед,
другой назад, рожками самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку,
с красными клапанами кунтушах, важно подбоченившись, выступали поодиночке и мерно выбивали гопака.
Вот одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою;
другой, тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту огня, да и поджег… пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать
с себя, при всех, платье…
В
другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобаривать глаз на глаз
с дедовскою чаркою, не успел еще раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется ему в пояс.
— Вот принесла нелегкая и
другого! — проговорила она
с сердцем.
Ну, бог
с ним! в
другое время вспомню.
Вдруг,
с противной стороны, показалось
другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко.
«Чего мне больше ждать? — говорил сам
с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере,
другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал
с одного копытца на
другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников
с таким удовольствием,
с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Солоха высыпала уголь в кадку из
другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было насыпать еще
с полмешка угля.
В
другом месте девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе
с мешком стремглав на землю.
«Чего доброго! может быть, он
с горя вздумает влюбиться в
другую и
с досады станет называть ее первою красавицею на селе?
Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов
с сотню, а может быть, и
другую.
Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь,
с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки;
другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате и
с хохотом втащили мешок.
Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей
с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от
других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу.
В
другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях
с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и
с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали на землю и закричали в один голос...
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие,
с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от
других средних лет человека
с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан
с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
— Нет! — закричал он, — я не продам так дешево себя. Не левая рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай
с стены, старый товарищ! покажи
другу услугу! — Данило протянул руку.
Слышно только, как глухо шумит внизу Днепр и
с трех сторон, один за
другим, отдаются удары мгновенно пробудившихся волн.
И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони. От крику безумеет голова; от дыму слепнут очи. Все перемешалось. Но козак чует, где
друг, где недруг; прошумит ли пуля — валится лихой седок
с коня; свистнет сабля — катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.
С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в красном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе
с покойным Бурульбашем; вместе рубились они
с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец был пана Данила. Рассказывает еще гость о многом
другом и хочет видеть пани Катерину.
Воевал король Степан
с турчином. Уже три недели воюет он
с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам
с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «Пойдем, брат, ловить пашу!» — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону,
другой в
другую.
Тут камердинер Григория Григорьевича стащил
с него сюртук и сапоги и натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель, и казалось, огромная перина легла на
другую.
На
другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика не было. Это было одно только замечательное происшествие, случившееся
с ним на дороге. На третий день после этого приближался он к своему хуторку.
Некоторые
с лаем кидались под ноги лошадям,
другие бежали сзади, заметив, что ось вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою кость, заливался во все горло;
другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая хвостом и как бы приговаривая: «Посмотрите, люди крещеные, какой я прекрасный молодой человек!» Мальчишки в запачканных рубашках бежали глядеть.
— Я хотел сказать… — осмелился прервать Иван Федорович, видя, что Григорий Григорьевич
с умыслом хочет поворотить речь на
другое, — что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминается, так сказать, о дарственной записи… по ней следует-с мне…
— Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! — произнес Григорий Григорьевич. — Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон
другое,
с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот
с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»
Иван Федорович и тетушка, один
с левой стороны,
другая с правой, влезли в бричку, и она тронулась.
Нечаянно поворачивается он в сторону и видит
другую жену, тоже
с гусиным лицом.