Неточные совпадения
«Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что
не придумаешь скоро, что бы
такое завернуть в нее».
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем
не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая
не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся
такие штуки, что и рассказать нельзя.
Но у нас,
не извольте гневаться,
такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно.
Такая присказка
не по душе пришлась затейливому рассказчику.
А про сад и говорить нечего: в Петербурге вашем, верно,
не сыщете
такого.
Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим
таких, каких вы отроду, может быть,
не ели; а меду, и забожусь, лучшего
не сыщете на хуторах.
Однако ж
не седые усы и
не важная поступь его заставляли это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину
такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
Но ни один из прохожих и проезжих
не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы
не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках
так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной сожительнице медленно выступавшего супруга
не слишком показалось
такое приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка...
— Вишь, как ругается! — сказал парубок, вытаращив на нее глаза, как будто озадаченный
таким сильным залпом неожиданных приветствий, — и язык у нее, у столетней ведьмы,
не заболит выговорить эти слова.
Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось
так, как еще никогда, ни при какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо ей показалось, и сама
не могла растолковать, что делалось с нею.
«Может быть, это и правда, что ты ничего
не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится
так… а силы недостает взять от него руку».
— Ну,
так: ему если пьяница да бродяга,
так и его масти. Бьюсь об заклад, если это
не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он
не попадется мне: я бы дала ему знать.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае,
так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были
не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Куда теперь ему бледнеть! — подхватил другой, — щеки у него расцвели, как мак; теперь он
не Цыбуля, а буряк — или, лучше, сама красная свитка,которая
так напугала людей.
— Э, кум! оно бы
не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть
так. Слушайте ж!
Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек
не пройдет теперь,
не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт
такой гуляка, какого
не сыщешь между парубками.
Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно
такое, что и в Миргороде
не достанешь! а красный цвет горит, как огонь,
так что
не нагляделся бы!
Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и
не познал, а после, как разглядел,
так и прикинулся, будто в глаза
не видал.
—
Так, как будто бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них черт, уже и
не распознаю!
Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется, вовсе
не имел желания расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голос,
так же знакомый, как убежище лени — благословенная печь его хаты или шинок дальней родственницы, находившийся
не далее десяти шагов от его порога.
Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава;
так нет, нужно же добрым людям
не давать покою.
— За что же это, кум, на нас напасть
такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп
такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано
не иметь счастья!
— Что ж ты, кум,
так не уважил
такого славного парубка?
— Я
не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. — За то и ты делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем
так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
— Добре! от добре! — сказал Солопий, хлопнув руками. — Да мне
так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что думать: годится или
не годится
так — сегодня свадьбу, да и концы в воду!
Я,
так как грамоту кое-как разумею и
не ношу очков, принялся читать.
Н.В. Гоголя.)] да еще и языком
таким, будто ему три дня есть
не давали, то хоть берись за шапку да из хаты.
Полтора Кожуха [Полтора Кожуха — украинский гетман в 1638–1642 годах.] и Сагайдачного [Сагайдачный — украинский гетман; в 1616–1621 годах возглавлял походы запорожских казаков против турок.]
не занимали нас
так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове.
Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда
не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно
так и было.
Знаю, что много наберется
таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов,
не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Но приснись им…
не хочется только выговорить, что
такое, нечего и толковать об них.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, —
так называли этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за какие благополучия в свете
не согласилась бы принять от него подарков.
Опять, как же и
не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья
такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь —
так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок,
так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в
такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало
не с полведра.
Я думаю, куры
так не дожидаются той поры, когда баба вынесет им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера.
«
Не бесись,
не бесись, старая чертовка!» — проговорил Басаврюк, приправив
таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул.
Петро подбросил, и, что за чудо? — цветок
не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал
так далеко, что едва приметна была звездочка,
не больше макового зерна.
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой,
такой Петрусь, немазаный! да я ли
не любил его? да
не был ли у меня он как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину,
так что того до слез разобрало.
Но Петро
не мог даже вспомнить лица его:
так обморочила проклятая бесовщина!
Словом, старики
не запомнили никогда еще
такой веселой свадьбы.
В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею
так крепко, что
не под силу было отпереть.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто
не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный
такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады
не даются нечистым рукам,
так вот он и приманивает к себе молодцов.
Нет, ты
не спишь, гордая дивчина! — проговорил он громче и
таким голосом, каким выражает себя устыдившийся мгновенного унижения.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам
не видаться
так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят
так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
— Нет, хлопцы, нет,
не хочу! Что за разгулье
такое! Как вам
не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! —
Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами шел от них по улице.
— Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь
не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал
так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца
не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! — продолжал все
так же незнакомец. — Он думает, что я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.