Неточные совпадения
«Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник!
Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что
не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее».
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем
не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая
не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль,
пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Тут приятели побрались за шапки, и
пошло лобызание; наш Голопупенков сын, однако ж,
не теряя времени, решился в ту же минуту осадить нового своего знакомого.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек
идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало
не с полведра.
Пидорка дала обет
идти на богомолье; собрала оставшееся после отца имущество, и через несколько дней ее точно уже
не было на селе.
— О, ты мне
не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты
идешь по улице, поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
— Нет, хлопцы, нет,
не хочу! Что за разгулье такое! Как вам
не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами
шел от них по улице.
— Что ж мы, ребята, за холопья? Разве мы
не такого роду, как и он? Мы,
слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и
не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу!
Идешь,
идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе
не приду, ей-богу,
не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только,
не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет,
не тронь,
не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Что вы, братцы! — говорил винокур. —
Слава богу, волосы у вас чуть
не в снегу, а до сих пор ума
не нажили: от простого огня ведьма
не загорится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
— Ну, теперь
пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело
шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри;
не думая,
не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты.
Пошел уже так,
не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да
не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Об возне своей с чертями дед и думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто
не до него и дело
шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было.
И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и
не легок на подъем, к дьяку же от избы
не так близко: дорога
шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
А кузнец, который был издавна
не в ладах с ним, при нем ни за что
не отважится
идти к дочке, несмотря на свою силу.
Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один, но теперь обоим
не так скучно и страшно
идти темною ночью, да и
не хотелось-таки показаться перед другими ленивым или трусливым.
Если бы кум
не сказал этого, то Чуб, верно бы, решился остаться, но теперь его как будто что-то дергало
идти наперекор.
— Как бы
не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то
пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!
Шел ли набожный мужик, или дворянин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскресенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, — как
не зайти к Солохе,
не поесть жирных с сметаною вареников и
не поболтать в теплой избе с говорливой и угодливой хозяйкой.
— Стой, кум! мы, кажется,
не туда
идем, — сказал, немного отошедши, Чуб, — я
не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону,
не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге!
Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!
Чубу показалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но, видя, что кум
не является, решился
идти сам.
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю, и
не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня
не любит, — ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана.
Слава богу, дивчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда
не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец
шел и ничего
не видал и
не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех.
Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. «Нет,
не могу; нет сил больше… — произнес он наконец. — Но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну вот так и жжет, так и жжет… Нет, невмочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа,
пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали!»
Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что выразился все еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и, ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою,
пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек
не обрызгала ему лица.
—
Слава богу, мы
не совсем еще без ума, — сказал кум, — черт ли бы принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света.
— Вот и другой еще! — вскрикнул со страхом ткач, — черт знает как стало на свете… голова
идет кругом…
не колбас и
не паляниц, а людей кидают в мешки!
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак,
слава богу, ни чертей, ни ксендзов
не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен.
Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе.
Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле
не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, —
не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать
не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже
не похожи:
не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто
не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на
славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты
не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте,
не выражая на лице своем ни гнева, ни примирения.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему
идти в эту пору? Стецько!
не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец. — Человек в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну в дупло.
— Постой же, вылезем, а потом
пойдем по следам. Тут что-нибудь да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что отец твой недобрый человек;
не так он и делал все, как православный.
— Дочь, Христа ради! и свирепые волченята
не станут рвать свою мать, дочь, хотя взгляни на преступного отца своего! — Она
не слушает и
идет. — Дочь, ради несчастной матери!.. — Она остановилась. — Приди принять последнее мое слово!
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу.
Не только скоромного,
не возьму рыбы в рот!
не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда
не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену;
не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
— Знаю, зачем
идут они, — вымолвил Данило, подымаясь с места. — Седлайте, мои верные слуги, коней! надевайте сбрую! сабли наголо!
не забудьте набрать и свинцового толокна. С честью нужно встретить гостей!
— По отцу
пойдет, — сказал старый есаул, снимая с себя люльку и отдавая ему, — еще от колыбели
не отстал, а уже думает курить люльку.
—
Иди, окаянный грешник!
не смеюсь я над тобою. Боязнь овладевает мною.
Не добро быть человеку с тобою вместе!
И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но
не мог,
не в силах был этого сделать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и
пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
Тогда иное было время: козачество было в
славе; топтало конями неприятелей, и никто
не смел посмеяться над ним.
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все
не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «
Пойдем, брат, ловить пашу!» — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
В продолжение этого времени он получил известие, что матушка скончалась; а тетушка, родная сестра матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и
посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и потому Иван Федорович после
не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его в свое время письмом.
По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и
пошла совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет хорошим хозяином, хотя, впрочем,
не во все еще отрасли хозяйства позволяла ему вмешиваться. «Воно ще молода дытына, — обыкновенно она говаривала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок лет, — где ему все знать!»
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде
пошли речи как о великом хозяине. Тетушка
не могла нарадоваться своим племянником и никогда
не упускала случая им похвастаться. В один день, — это было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди
шел чумак уже с сизыми усами.
Не дошедши шагов — как бы вам сказать — на десять, он остановился.
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и
пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так!
не говорил ли я, — подумал дед, — что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».