Неточные совпадения
— Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница? — говорил
человек, с вида похожий
на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с заплатами, свитке и с огромною шишкою
на лбу.
— То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, — значительно сказал
человек с шишкою
на лбу.
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и
на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый
человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
«Туда к черту! Вот тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму
человеку ни за что ни про что. Господи боже мой, за что такая напасть
на нас грешных! и так много всякой дряни
на свете, а ты еще и жинок наплодил!»
В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное:
человек, взглянувший
на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть
на земле — виселица.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать
на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым
людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было
на нем ярмарки.
— Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай веди скорей кобылу
на продажу. Смех, право,
людям: приехали
на ярмарку и хоть бы горсть пеньки продали…
Люди,
на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами.
Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде
на старушек,
на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым
человеком.
Раз один из тех господ — нам, простым
людям, мудрено и назвать их — писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники
на наших ярмарках.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый
человек идет к заутрене, и выпучила
на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра.
Однако же добрые
люди качали слегка головами, глядя
на житье их.
Вот теперь
на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло
на свой счет, доброму
человеку пройти нельзя было.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто
на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас
люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
— Вот одурел
человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям
на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. — Ступай в хату свою. Пора спать давно!
[Черт бы явился его отцу! (укр.).] что он голова, что он обливает
людей на морозе холодною водою, так и нос поднял!
Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил всем приметам, и тотчас прогнать
человека, уже севшего
на лавку, значило у него накликать беду.
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась
на лавку. — Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю
на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает
людей на морозе…
— Это проворная, видно, птица! — сказал винокур, которого щеки в продолжение всего этого разговора беспрерывно заряжались дымом, как осадная пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. — Эдакого
человека не худо,
на всякий случай, и при виннице держать; а еще лучше повесить
на верхушке дуба вместо паникадила.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились
люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою
на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
Полно тебе дурачить
людей! — проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив
на него глаз свой.
Покойный дед был
человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка, так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж козаками — все, как груши, повалятся
на землю.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с
человеком чудеса делаются! Глядь
на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри, мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В. Гоголя.)]
Вот вам в пример Фома Григорьевич; кажется, и не знатный
человек, а посмотреть
на него: в лице какая-то важность сияет, даже когда станет нюхать обыкновенный табак, и тогда чувствуешь невольное почтение.
Месяц величаво поднялся
на небо посветить добрым
людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим
на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых
людей.
Кум, не выразив
на лице своем ни малейшего движения досады, как
человек, которому решительно все равно, сидеть ли дома или тащиться из дому, обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправились в дорогу.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее
на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один
человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря
на то что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как
человек, летящий
на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
— Это я,
человек добрый! пришел вам
на забаву поколядовать немного под окнами.
— И бодро взвалил себе
на плеча мешки, которых не понесли бы два дюжих
человека.
— Сделай милость,
человек добрый, не откажи! — наступал кузнец, — свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена или иного прочего, в случае потребности… как обыкновенно между добрыми
людьми водится… не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему
на дорогу?
Оттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец начал размышлять о том, какие чудеса бывают
на свете и до каких мудростей доводит
человека нечистая сила, заметя притом, что один только Пацюк может помочь ему.
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать
на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про себя, — теперь-то я вымещу
на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые
на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села
человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым
на выдумки.
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост
на землю, — будешь ты у меня знать подучивать
на грехи добрых
людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил
на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Вот и другой еще! — вскрикнул со страхом ткач, — черт знает как стало
на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а
людей кидают в мешки!
— Это дьяк! — произнес изумившийся более всех Чуб. — Вот тебе
на! ай да Солоха! посадить в мешок… То-то, я гляжу, у нее полная хата мешков… Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два
человека. А я думал, что она только мне одному… Вот тебе и Солоха!
— Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги! — произнес Чуб, поглядывая
на двери, в которые вышел голова. — Ай да Солоха! эдакого
человека засадить в мешок!.. Вишь, чертова баба! А я дурак… да где же тот проклятый мешок?
Кузнец схватился натянуть
на себя зеленый жупан, как вдруг дверь отворилась и вошедший с позументами
человек сказал, что пора ехать.
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза
на стоявшего подалее от других средних лет
человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
— Мы не чернецы, — продолжал запорожец, — а
люди грешные. Падки, как и все честное христианство, до скоромного. Есть у нас не мало таких, которые имеют жен, только не живут с ними
на Сечи. Есть такие, что имеют жен в Польше; есть такие, что имеют жен в Украине; есть такие, что имеют жен и в Турещине.
Да, — продолжал он, задумавшись, — таких
людей мало у нас
на селе.
И
на другой день находили мертвым того
человека.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить
людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда
на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— Говорил: «Ты посмотри
на меня, Катерина, я хорош!
Люди напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами!» Тут навел он
на меня огненные очи, я вскрикнула и пробудилась.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец. —
Человек в красном жупане сошел
на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну в дупло.
Еще в прошлом году, когда собирался я вместе с ляхами
на крымцев (тогда еще я держал руку этого неверного народа), мне говорил игумен Братского монастыря, — он, жена, святой
человек, — что антихрист имеет власть вызывать душу каждого
человека; а душа гуляет по своей воле, когда заснет он, и летает вместе с архангелами около Божией светлицы.
— Катерина! постой
на одно слово: ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь еще, как добр и милосерд бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный
человек, но после покаялся и стал святым.
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни
на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух,
людей.