Неточные совпадения
Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой
дороге на Диканьку.
Да, лет тридцать будет назад тому, когда
дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов
на ярмарку.
Другой цыган, ворча про себя, поднялся
на ноги, два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в руках, обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, отправился, освещая
дорогу.
Будет же, моя
дорогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и дьяков не будет
на той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их.
Тетка покойного деда говорила, что именно злился он более всего
на нее за то, что оставила прежний шинок по Опошнянской
дороге, и всеми силами старался выместить все
на ней.
В мирской сходке, или громаде, несмотря
на то что власть его ограничена несколькими голосами, голова всегда берет верх и почти по своей воле высылает, кого ему угодно, ровнять и гладить
дорогу или копать рвы.
Но мы почти все уже рассказали, что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины
дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли только вспасть
на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
— Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим.
На Покров, бьюсь об заклад, что пан голова будет писать ногами немецкие крендели по
дороге.
— Дай бог, — сказал голова, выразив
на лице своем что-то подобное улыбке. — Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот в старое время, когда провожал я царицу по Переяславской
дороге, еще покойный Безбородько… [Безбородко — секретарь Екатерины II, в качестве министра иностранных дел сопровождал ее во время поездки в Крым.]
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь
на лавку у дверей и не обращая никакого внимания
на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана,
дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне.
На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— «А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка,
на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой, а также починить мосты
на столбовой
дороге и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в исполнение, то тебя одного потребую к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский».
Возле коровы лежал гуляка парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка, с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою лежал цыган;
на возу с рыбой — чумак;
на самой
дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам.
Страх, однако ж, напал
на него посреди
дороги, когда конь, не слушаясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота.
И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок
на подъем, к дьяку же от избы не так близко:
дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
Кум, не выразив
на лице своем ни малейшего движения досады, как человек, которому решительно все равно, сидеть ли дома или тащиться из дому, обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправились в
дорогу.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть
дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев
дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Может быть, эти самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали где-нибудь
на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала
дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела
на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.
— Для того-то я и пришел к тебе, — отвечал кузнец, отвешивая поклон, — кроме тебя, думаю, никто
на свете не знает к нему
дороги.
Кум, несмотря
на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а
дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые
дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза
на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
— А вот это дело,
дорогой тесть!
На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть
на коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею… Умею никому и ответа не давать в том, что делаю.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет
дорогу пан отец. — Человек в красном жупане сошел
на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну в дупло.
Вот кто-то показался по
дороге — это козак! И тяжело вздохнул узник. Опять все пусто. Вот кто-то вдали спускается… Развевается зеленый кунтуш… горит
на голове золотой кораблик… Это она! Еще ближе приникнул он к окну. Вот уже подходит близко…
День клонится к вечеру. Уже солнце село. Уже и нет его. Уже и вечер: свежо; где-то мычит вол; откуда-то навеваются звуки, — верно, где-нибудь народ идет с работы и веселится; по Днепру мелькает лодка… кому нужда до колодника! Блеснул
на небе серебряный серп. Вот кто-то идет с противной стороны по
дороге. Трудно разглядеть в темноте. Это возвращается Катерина.
На пограничной
дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни.
Живет немалолюдный народ венгерский; ездит
на конях, рубится и пьет не хуже козака; а за конную сбрую и
дорогие кафтаны не скупится вынимать из кармана червонцы.
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по
дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются с зеленой головы
на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос
на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу… она сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом середи
дороги, как вдруг конь
на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо, засмеялся! белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке.
Ему чудилось, что все со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем
на грешника; сама
дорога, чудилось, мчалась по следам его.
По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла совершенно другою
дорогою. Казалось, натура именно создала его для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства позволяла ему вмешиваться. «Воно ще молода дытына, — обыкновенно она говаривала, несмотря
на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок лет, — где ему все знать!»
Дед засеял баштан
на самой
дороге и перешел жить в курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баштану.
По
дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с сизыми усами. Не дошедши шагов — как бы вам сказать —
на десять, он остановился.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося
на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла,
на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и
дорога! Теперь живее пойдет дело».