Неточные совпадения
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да
как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда
только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Все
как будто умерло; вверху
только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи.
Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темную,
как ночь, тень, по которой
только при сильном ветре прыщет золото.
Неугомонная супруга… но мы и позабыли, что и она тут же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики, красного
только цвета, в богатой плахте, пестревшей,
как шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое, что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на веселенькое личико дочки.
— Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер,
как вижу, обниматься! А я на четвертый
только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою,уже надоумил.
Вареник остановился в горле поповича… Глаза его выпялились,
как будто какой-нибудь выходец с того света
только что сделал ему перед сим визит свой.
— Раз, за
какую вину, ей-богу, уже и не знаю,
только выгнали одного черта из пекла.
«
Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел;
только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Только с тех пор каждый год, и
как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки.
А Черевик,
как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и
как полоумный бежал по улицам, не видя земли под собою; одна усталость
только заставила его уменьшить немного скорость бега.
«Черт! черт!» — кричало вслед за ним, и он слышал
только,
как что-то с шумом ринулось на него.
— Смотрите, братцы! — говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна
только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, —
какую шапку надел на себя этот добрый молодец!
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит
только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он
как полоумный, — полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель
только,
как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки,
как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед
только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки,
какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись,
как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные,
как крылья ворона, и мягкие,
как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра,
как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть
только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была
как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут
только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу… Но за
какую цену,
как достался он, этого никаким образом не мог понять.
Вслед за сими словами дверь захлопнулась, и
только слышно было,
как с визгом задвинулся железный засов.
Но мы почти все уже рассказали, что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами,
какие могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
— Вот это дело! — сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. — Мне все кажется тошно, когда не удается погулять порядком и настроить штук. Все
как будто недостает чего-то.
Как будто потерял шапку или люльку; словом, не козак, да и
только.
Голова,
как хозяин, сидел в одной
только рубашке и полотняных шароварах.
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь,
как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги
как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди
только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Только гость упрятывает галушки,
как корова сено.
Так
только старый, опытный кот допускает иногда неопытной мыши бегать около своего хвоста; а между тем быстро созидает план,
как перерезать ей путь в свою нору.
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не
только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за ними,
как пароход, задымился винокур.
И свояченица, всхлипывая, рассказала,
как схватили ее хлопцы в охапку на улице и, несмотря на сопротивление, опустили в широкое окно хаты и заколотили ставнем. Писарь взглянул: петли у широкого ставня оторваны, и он приколочен
только сверху деревянным брусом.
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье — все на ней такое же,
как и на других. Заметно
только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне,
как это дошло до него, — я женю;
только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать,
как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной
только, Галю, передам его. Ты одна
только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Красные,
как жар, шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медною цепочкою по самые пяты — запорожец, да и
только!
Только не успел он повернуться,
как видит, что его земляки спят уже мертвецким сном.
Долго спал дед, и
как припекло порядочно уже солнце его выбритую макушу, тогда
только схватился он на ноги.
Станет тебя терновник царапать, густой орешник заслонять дорогу — ты все иди; и
как придешь к небольшой речке, тогда
только можешь остановиться.
Темно и глухо,
как в винном подвале;
только слышно было, что далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам дерев, и деревья, что охмелевшие козацкие головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем!
Только что дед успел остаться дурнем,
как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло
как нельзя лучше;
только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда,
как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды,
только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Хоть бы простился с кем, хоть бы кивнул кому головою;
только слышали мы,
как подъехала к воротам тележка с звонком; сел и уехал.
Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один
только заглядывал в них украдкою,
как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный,
как теперешние мундирные фалды;
только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. —
Как бы
только нам не опоздать.
Оксане не минуло еще и семнадцати лет,
как во всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки,
только и речей было, что про нее.
Один
только кузнец был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то что и с ним поступаемо было ничуть не лучше,
как с другими.
«Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? — говорила она,
как бы рассеянно, для того
только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою.
— Видишь,
какой ты!
Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери, — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж дивчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
«Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог,
как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть
только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
В самом деле, едва
только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза,
как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
Чудно блещет месяц! Трудно рассказать,
как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки,
какие может
только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.
Но все пошло иначе: черт
только что представил свое требование,
как вдруг послышался голос дюжего головы.
— Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? — говорил кузнец, — не хочу думать о ней; а все думается, и,
как нарочно, о ней одной
только.