Неточные совпадения
«Это что
за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это
за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед
за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы
такое завернуть в нее».
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою
за лоб и подскочивши на аршин, — как же они, черт бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!»
Так вот как!
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках
так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся,
за долгое служение, теперь на продажу.
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться
таким! Где ж
таки ты видел, где ж
таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь
за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Э, как бы не
так, посмотрела бы ты, что там
за парубок! Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
— Ну,
так: ему если пьяница да бродяга,
так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался
за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
«Туда к черту! Вот тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму человеку ни
за что ни про что. Господи боже мой,
за что
такая напасть на нас грешных! и
так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!»
—
За что же это, кум, на нас напасть
такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере,
за то, что у другого украл; но
за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп
такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
— Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. —
За то и ты делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем
так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
Не
так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не
так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один
за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
Н.В. Гоголя.)] да еще и языком
таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись
за шапку да из хаты.
Случится, ночью выйдешь
за чем-нибудь из хаты, вот
так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, —
так называли этого бесовского человека, — именно говорила, что ни
за какие благополучия в свете не согласилась бы принять от него подарков.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья
такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь —
так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить
за шею, когда на шее монисто, кусать
за палец, когда на нем перстень, или тянуть
за косу, когда вплетена в нее лента.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его
за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок,
так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
А ведь и дела только одного потребую
за целую гору
таких цацек».
Петро подбросил, и, что
за чудо? — цветок не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал
так далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового зерна.
Бог с вами! смех нападет
такой, что
за живот хватаешься.
В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась
за нею
так крепко, что не под силу было отпереть.
Узнали, что это
за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам,
так вот он и приманивает к себе молодцов.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться
так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят
так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать
за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
— Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что
за разгулье
такое! Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! —
Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами шел от них по улице.
— Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня
за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал
так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
— Что ж мы, ребята,
за холопья? Разве мы не
такого роду, как и он? Мы, слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!
— Оставь, сват, отдохнуть! — сказал винокур, удерживая его
за руку. — Это полезный человек; побольше
такого народу — и винница наша славно бы пошла…
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору
так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед
за ними, как пароход, задымился винокур.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она
за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело ее не
так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял
такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
Истории и присказки
такие диковинные, что дед несколько раз хватался
за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху.
Покойный дед был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка,
так и хватает прямо
за хвост; пройдет с кулаками промеж козаками — все, как груши, повалятся на землю.
Глядь — в самом деле простая масть. Что
за дьявольщина! Пришлось в другой раз быть дурнем, и чертаньё пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» —
так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
Дед, взявши
за руку потихоньку, разбудил ее: «Здравствуй, жена! здорова ли ты?» Та долго смотрела, выпуча глаза, и, наконец, уже узнала деда и рассказала, как ей снилось, что печь ездила по хате, выгоняя вон лопатою горшки, лоханки, и черт знает что еще
такое.
За что ни примется, ноги затевают свое, и вот
так и дергает пуститься вприсядку.
Морозило сильнее, чем с утра; но зато
так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался
за полверсты.
И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не
так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
—
Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду
за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.
Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярь Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги и отпускавший
такие шутки, что все миряне брались
за животы со смеху.
—
Так, пожалуй, останемся дома, — произнес кум, ухватясь
за ручку двери.
Парубки гонялись
за нею толпами, но, потерявши терпение, оставляли мало-помалу и обращались к другим, не
так избалованным.
— Зачем ты пришел сюда? —
так начала говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала
за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее
так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Черт
таким же порядком отправился вслед
за нею. Но
так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с
такими ужимками, как заседатель у поповны, брался
за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.
Она
таки любила видеть волочившуюся
за собою толпу и редко бывала без компании; этот вечер, однако ж, думала провесть одна, потому что все именитые обитатели села званы были на кутью к дьяку.
— А это что у вас, дражайшая Солоха? — произнес он с
таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою
за шею, и
таким же порядком отскочив назад.
В то самое время, когда Солоха затворяла
за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка
такого нельзя было найти. Он был погрузнее телом самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород, чтобы выслушать от него все то, что он хотел ей объявить.
Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек голос и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем вздрогнули; бросивши на землю мешки
так, что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во все горло, побрел он с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших следом
за девичьей толпою, между которою ему послышался голос Оксаны.
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался
так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его
за хвост на землю, — будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Боже ты мой, что
за украшение! — вскрикнул он радостно, ухватив башмаки. — Ваше царское величество! Что ж, когда башмаки
такие на ногах и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, [Ковзаться — кататься на льду, скользить.] какие ж должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.
Обрадованный
таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился
за шлагбаумом.