Неточные совпадения
Горы горшков, закутанных
в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши.
Стекла наваленных кучами оконниц
горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились
в огненные;
горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди.
Угнездился
в том самом сарае, который, ты видел, развалился под
горою и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками.
Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и
в Миргороде не достанешь! а красный цвет
горит, как огонь, так что не нагляделся бы!
Не думая, не гадая долго, бросила
в огонь — не
горит бесовская одежда!
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась
в подбородок. Глянул —
в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись
горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал
в толпе.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою,
горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись
в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их
в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Деревья, все
в крови, казалось,
горели и стонали.
Пооденутся
в турецкие и татарские платья: все
горит на них, как жар…
Страшно ей было оставаться сперва одной
в хате, да после свыклась бедняжка с своим
горем.
Вдруг весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись
горою… и он засмеялся таким хохотом, что страх врезался
в сердце Пидорки.
Тут он отворотился, насунул набекрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери
в это время завертелась: дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская деревянной ручки, переступила через порог.
В полуясном мраке
горели приветно, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
Почему ж не пособить человеку
в таком
горе? Дед объявил напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской души.
Кинулся достать чужого ума: собрал всех бывших тогда
в шинке добрых людей, чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так, такое-то приключилось
горе.
На другом берегу
горит огонь и, кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается
в речке, вздрагивавшей, как польский шляхтич
в козачьих лапах.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя
в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой
горе, и прямо
в трубу.
Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться
в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее
горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.
«Чего доброго! может быть, он с
горя вздумает влюбиться
в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе?
И вся
горела; и к утру влюбилась по уши
в кузнеца.
Не богата на них утварь, не
горит ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они
в доме.
Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за
горы. Будто дамасскою дорого́ю и белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее
в чащу сосен.
Любо глянуть с середины Днепра на высокие
горы, на широкие луга, на зеленые леса!
Горы те — не
горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею
в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и
в верхней половине и
в нижней половине прогуливается месяц.
Хутор пана Данила между двумя
горами,
в узкой долине, сбегающей к Днепру.
Я думала, что у тебя капля жалости есть, что
в твоем каменном теле человечье чувство
горит.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за
горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои
в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
Он, как старик, ворчит и ропщет; ему все не мило; все переменилось около него; тихо враждует он с прибережными
горами, лесами, лугами и несет на них жалобу
в Черное море.
Небо почти все прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал с Днепра. Если бы не слышно было издали стенания чайки, то все бы казалось онемевшим. Но вот почудился шорох… Бурульбаш с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засек. Кто-то
в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с
горы.
Воздушная Катерина задрожала. Но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком
в свои
горы. «Страшно, страшно!» — говорил он про себя, почувствовав какую-то робость
в козацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на сторо́же и курившего люльку. Небо все было засеяно звездами.
В глубоком подвале у пана Данила, за тремя замками, сидит колдун, закованный
в железные цепи; а подале над Днепром
горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен.
— Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том свете… Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать
в рае около бога; а душа богоотступного отца твоего будет
гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: все сильнее и сильнее будет он разгораться: ни капли росы никто не уронит, ни ветер не пахнет…
Звезды
горят и светят над миром и все разом отдаются
в Днепре.
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас
в Киеве; а
горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть
в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Нет таких
гор в нашей стороне.
Как стекло, недвижимы они и, как зеркало, отдают
в себе голые вершины
гор и зеленые их подошвы.
Какой богатырь с нечеловечьим ростом скачет под
горами, над озерами, отсвечивается с исполинским конем
в недвижных водах, и бесконечная тень его страшно мелькает по
горам?
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не
горит месяц, а уже страшно ходить
в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и
в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу… она
сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
Как гром, рассыпался дикий смех по
горам и зазвучал
в сердце колдуна, потрясши все, что было внутри его.
«Гляди, Иван, все, что ни добудешь, — все пополам: когда кому веселье — веселье и другому; когда кому
горе —
горе и обоим; когда кому добыча — пополам добычу; когда кто
в полон попадет — другой продай все и дай выкуп, а не то сам ступай
в полон».
Есть между
горами провал,
в провале дна никто не видал; сколько от земли до неба, столько до дна того провала.
И когда придет час меры
в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую
гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той
горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
Тут почувствовал он, что сердце
в нем сильно забилось, когда выглянула, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал своих кляч на
гору, показывался внизу ряд верб.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась
гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех
в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей
в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!