Неточные совпадения
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать
в руку; а у нас соберется
в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и
глаз в сторону; но только нагрянут
в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки
в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то что сам правил и что сверх своих
глаз надевал по временам еще покупные.
— Славная дивчина! — продолжал парубок
в белой свитке, не сводя с нее
глаз. — Я бы отдал все свое хозяйство, чтобы поцеловать ее. А вот впереди и дьявол сидит!
— Э! чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка! слышишь! чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие
глаза свои, когда проезжали мы мельницы; ему хоть бы тут же, перед его запачканным
в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье, ему бы и нуждочки не было.
Вареник остановился
в горле поповича…
Глаза его выпялились, как будто какой-нибудь выходец с того света только что сделал ему перед сим визит свой.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем
в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть
глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами
в избах, убрались домой.
Кум с разинутым ртом превратился
в камень;
глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе.
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели
в ужасе неподвижными
глазами на смуглые лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром,
в мраке непробудной ночи.
И
глазам нашего Черевика представился кум,
в самом жалком положении, с заложенными назад руками, ведомый несколькими хлопцами.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся
в шинке, да еще
в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на него
глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра.
Зажмурив
глаза, дернул он за стебелек, и цветок остался
в его руках.
Огненные пятна, что молнии, мерещились
в его
глазах.
Выпуча
глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки, будто вкопанные
в землю.
В другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобаривать
глаз на
глаз с дедовскою чаркою, не успел еще раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется ему
в пояс.
В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг, на повороте
в темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой же крик отгрянул
в ответ им. Голова, прищуривши
глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.
Притаивши дух, не дрогнув и не спуская
глаз с пруда, он, казалось, переселился
в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился
в окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами, тихо светившими сквозь темно-русые волны волос, и оперлась на локоть.
Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение видел он
в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее были полуопущены на
глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.
И на эту речь хоть бы слово; только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду
в лоб так, что если бы он немного не посторонился, то, статься может, распрощался бы навеки с одним
глазом.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто на смех… Нарочно, сидевши
в хате, глядел
в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за дверь — и вот, хоть
глаз выколи!
А пойдет ли, бывало, Солоха
в праздник
в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно
в ту сторону
глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! черт-баба!»
Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать
в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными
глазами, что ведьма, с распущенною косою,
в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.
Но если бы, однако ж, снег не крестил взад и вперед всего перед
глазами, то долго еще можно было бы видеть, как Чуб останавливался, почесывал спину, произносил: «Больно поколотил проклятый кузнец!» — и снова отправлялся
в путь.
— Это кузнец! — произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. — Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими
глазами по пузырю
в копну величиною!
Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам
в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил
глаза на мешках: «Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а
в хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их
в кузницу!»
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и
глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть
в сметану».
Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула
в него. Но, верно, старые
глаза ее, которые так хорошо увидели мешок, на этот раз обманулись.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои
глаза от множества вошедших дам
в атласных платьях с длинными хвостами и придворных
в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали на землю и закричали
в один голос...
— Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла? разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? — кричала баба
в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. — Вот чтобы мне воды не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными
глазами, как повесился кузнец!
Чуб выпучил
глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился ему
в ноги и проговорил умоляющим голосом...
Сидит пан Данило, глядит левым
глазом на писание, а правым
в окошко.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти
в эту пору? Стецько! не зевай, смотри
в оба
глаза, куда возьмет дорогу пан отец. — Человек
в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну
в дупло.
Она нема, она не хочет слушать, она и
глаз не наведет на тюрьму, и уже прошла, уже и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает
в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
Показался розовый свет
в светлице; и страшно было глянуть тогда ему
в лицо: оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели на нем, а
глаза были как
в огне.
В ушах шумит,
в голове шумит, как будто от хмеля; и все, что ни есть перед
глазами, покрывается как бы паутиною.
Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив
глаза на учителя, и никогда не привешивал сидевшему впереди его товарищу на спину бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя
в тесной бабы.
Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела
в оба
глаза на все стороны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
Он забывал, присоединяясь к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и стоял недвижимо на одном месте, следя
глазами пропадавшую
в небе чайку или считая копы нажатого хлеба, унизывавшие поле.
— А! — сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана Федоровича, который, покраснев, потупил
глаза в землю. Новая мысль быстро промелькнула
в ее голове. — Ну, что ж? — спросила она с любопытством и живо, — какие у ней брови?
Начал прищуривать
глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко
в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа
в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь,
в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
— Отворотился хоть бы
в сторону, когда хочешь чихнуть! — проговорил дед, протирая
глаза. Осмотрелся — никого нет. — Нет, не любит, видно, черт табаку! — продолжал он, кладя рожок
в пазуху и принимаясь за заступ. — Дурень же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!