Неточные совпадения
Пусть лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году и выпущу
другую книжку, тогда можно
будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей.
Все, казалось, занимало ее; все
было ей чудно, ново… и хорошенькие глазки беспрестанно бегали с одного предмета на
другой.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались
друг к
другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые
были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Э, голубчик! обманывай
других этим;
будет еще тебе от заседателя за то, чтобы не пугал чертовщиною людей.
Староста церкви говорил, правда, что они на
другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру
было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх сделан
был весь из сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на затылке, откуда выглядывал золотой очипок, с двумя выдавшимися, один наперед,
другой назад, рожками самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с красными клапанами кунтушах, важно подбоченившись, выступали поодиночке и мерно выбивали гопака.
«
Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь
другую жену?» — «
Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
Девушки подняли крик, перемешались; но после, ободрившись, перебежали на
другую сторону, увидя, что Каленик не слишком
был скор на ноги.
Голова терпеть не может щегольства: носит всегда свитку черного домашнего сукна, перепоясывается шерстяным цветным поясом, и никто никогда не видал его в
другом костюме, выключая разве только времени проезда царицы в Крым, когда на нем
был синий козацкий жупан.
— А для чего она мне?
Другое дело, если бы что доброе
было.
Покамест те съели по одной и опустили спички за
другими, дно
было гладко, как панский помост.
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье — все на ней такое же, как и на
других. Заметно только
было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
На
другой день еще петух не кричал в четвертый раз, дед уже
был в Конотопе.
Двор
был уставлен весь чумацкими возами; под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись,
другой развернувшись, храпели, как коты.
Дед, однако ж, ступил смело и, скорее, чем бы иной успел достать рожок понюхать табаку,
был уже на
другом берегу.
Глядь — в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в
другой раз
быть дурнем, и чертаньё пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» — так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
Там нагляделся дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на
другую, и тогда, может
быть, не достало бы.
Как заглянул он в одну комнату — нет; в
другую — нет; в третью — еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь — сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки
ест.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке
будет и моя сказка. И точно, хотел
было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал
было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может
быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не
было совсем меня на свете. Пройдет год,
другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Вдруг, с противной стороны, показалось
другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже
было не пятнышко.
Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул
было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с
другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку.
Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы
был один, но теперь обоим не так скучно и страшно идти темною ночью, да и не хотелось-таки показаться перед
другими ленивым или трусливым.
Один только кузнец
был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то что и с ним поступаемо
было ничуть не лучше, как с
другими.
Оксана, казалось,
была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той, то с
другою и хохотала без умолку.
Но в самое то время, когда кузнец готовился
быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в
другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех.
Солоха высыпала уголь в кадку из
другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно
было насыпать еще с полмешка угля.
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не
было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна
была наполнена варениками,
другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как
будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
— Это я — твой
друг, все сделаю для товарища и
друга! Денег дам сколько хочешь, — пискнул он ему в левое ухо. — Оксана
будет сегодня же наша, — шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо.
«Чего доброго! может
быть, он с горя вздумает влюбиться в
другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе?
Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может
быть, и
другую.
Может
быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от
других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им
было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу.
Итак, вместо того чтобы провесть, соблазнить и одурачить
других, враг человеческого рода
был сам одурачен.
Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с
другого берега Днепра, где, промеж двумя горами,
был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном.
С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в красном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе с покойным Бурульбашем; вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец
был пана Данила. Рассказывает еще гость о многом
другом и хочет видеть пани Катерину.
Нередко бывало по всему миру, что земля тряслась от одного конца до
другого: то оттого делается, толкуют грамотные люди, что
есть где-то близ моря гора, из которой выхватывается пламя и текут горящие реки.
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина
был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «Пойдем, брат, ловить пашу!» — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону,
другой в
другую.
На
другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика не
было. Это
было одно только замечательное происшествие, случившееся с ним на дороге. На третий день после этого приближался он к своему хуторку.
По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла совершенно
другою дорогою. Казалось, натура именно создала его для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он
будет хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства позволяла ему вмешиваться. «Воно ще молода дытына, — обыкновенно она говаривала, несмотря на то что Ивану Федоровичу
было без малого сорок лет, — где ему все знать!»
— Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! — произнес Григорий Григорьевич. —
Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон
другое, с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»
Долгом почитаю предуведомить читателей, что это
была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам; и потому, если кто
будет выдавать
другую за адамовскую, то это сущая ложь и бричка непременно поддельная.
Самое устройство брички, немного набок, то
есть так, что правая сторона ее
была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому что с одной стороны может, как она говорила, влезать малорослый, а с
другой — великорослый.
Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С
другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не
было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «
Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
— Вишь! — стал дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась
другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю бог знает что, если не клад! — и уже поплевал
было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может
быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!
На
другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку,
выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду.
То, стало
быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти
другою дорогою — гумно видно, а голубятни нет!