Неточные совпадения
Из переулка поворачивал на
такой же,
как и наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на колесах. А впереди — сиденье для кучера. На этой «гитаре» ехали купчиха в салопе с куньим воротником, лицом и ногами в левую сторону, и чиновник в фуражке с кокардой, с портфелем, повернутый весь в правую сторону, к нам лицом.
Ни на кого из писателей
такого сильного впечатления не производила Хитровка,
как на Глеба Ивановича Успенского.
Врачом полицейским был
такой же,
как Ольга Петровна, благодетель хитровской рвани, описанный портретно в рассказе А. П. Чехова «Попрыгунья», — Д. П. Кувшинников, нарочно избравший себе этот участок, чтобы служить бедноте.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался.
Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный.
Какие рекомендации! Жаль
такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
— Да, очень. Вот от него мне памятка осталась. Тогда я ему бланк нашей анкеты дал, он написал, а я прочел и усомнился. А он говорит: «Все правда.
Как написано —
так и есть. Врать не умею».
Какие два образных слова: народ толчется целый день в одном месте, и
так попавшего в те места натолкают, что потом всякое место болит!
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи. И жильцы у них
такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из
какого табака.
Лавки готового платья. И здесь,
так же
как на Сухаревке, насильно затаскивали покупателя. Около входа всегда галдеж от десятка «зазывал», обязанностью которых было хватать за полы проходящих по тротуарам и тащить их непременно в магазин, не обращая внимания, нужно или не нужно ему готовое платье.
— Откуда вы знаете? — встрепенулся он и вдруг спохватился и уже другим тоном добавил: —
Какой такой «малинки»?
— Персидская ромашка! О нет, вы не шутите, это в жизни вещь великая. Не будь ее на свете — не был бы я
таким,
каким вы меня видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических писателей и не получал бы тысячи авторского гонорара, а «Собачий зал»… Вы знаете, что
такое «Собачий зал»?..
— Да очень просто: сделать нужно
так, чтобы пьеса осталась та же самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет…
Как эту сделаете, я сейчас же другую дам.
Поросята на «вторничные» обеды в Купеческом клубе покупались за огромную цену у Тестова,
такие же,
какие он подавал в своем знаменитом трактире.
— Конечно, знаю… Птиченка сама по себе махонькая,
так с рябчонка, а ноги во-о
какие, а потом нос во-о
какой!
В назначенный день к семи часам вечера приперла из «Ляпинки» артель в тридцать человек. Швейцар в ужасе, никого не пускает. Выручила появившаяся хозяйка дома, и княжеский швейцар в щегольской ливрее снимал и развешивал
такие пальто и полушубки,
каких вестибюль и не видывал. Только места для калош остались пустыми.
Как-то на «субботе» Шиловского он пригласил его и всех гостей к себе на следующую «среду», и
так постепенно «пятницы» заглохли и обезлюдели.
«Среды» Шмаровина были демократичны. Каждый художник, состоявший членом «среды», чувствовал себя здесь
как дома, равно
как и гости. Они пили и ели на свой счет, а хозяин дома, «дядя Володя», был,
так сказать, только организатором и директором-распорядителем.
Около него составился кружок людей, уже частью знаменитостей, или
таких, которые показывали с юных дней, что из них выйдут крупные художники,
как и оказывалось впоследствии.
Немало вышло из учеников С. И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал, устраивал по праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на
таких пирушках до поздней ночи сидел в кресле и радовался,
как гуляет молодежь.
— Ведь это же Дубровский, пушкинский Дубровский! Только разбойником не был, а вся его жизнь была,
как у Дубровского, — и красавец, и могучий, и талантливый, и судьба его
такая же!
У С. И. Грибкова начал свою художественную карьеру и Н. И. Струнников, поступивший к нему в ученики четырнадцатилетним мальчиком.
Так же
как и все, был «на побегушках», был маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать с натуры. Раз С. И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой реставрировать какую-то старую картину.
Легче других выбивались на дорогу,
как тогда говорили, «люди в крахмальных воротничках». У
таких заводились знакомства, которые нужно было поддерживать, а для этого надо было быть хорошо воспитанным и образованным.
Выбился в люди А. М. Корин, но он недолго прожил — прежняя ляпинская жизнь надорвала его здоровье. Его любили в училище
как бывшего ляпинца, выбившегося из
таких же,
как они сами, теплой любовью любили его. Преклонялись перед корифеями, а его любили
так же,
как любили и А. С. Степанова. Его мастерская в Училище живописи помещалась во флигельке, направо от ворот с Юшкова переулка.
Чихает, а сам вперебой спрашивает: «
Какой такой табак?..
Еще в семи — и восьмидесятых годах он был
таким же,
как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Другую половину звали «Треисподняя», и в нее имели доступ только известные буфетчику и вышибалам,
так сказать, заслуженные «болдохи», на манер того,
как вельможи, «имеющие приезд ко двору».
Несколько каморок были обставлены
как спальни (двухспальная кровать с соломенным матрасом) — опять-таки только для почетных гостей и их «марух»…
И сразу успех неслыханный. Дворянство
так и хлынуло в новый французский ресторан, где, кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было заказывать
такие же обеды,
какие делал Оливье в особняках у вельмож. На эти обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с удостоверением, что этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью «Трианон».
А потом ехал в «Эрмитаж», где уже сделался завсегдатаем вместе с десятками
таких же,
как он, «вась-сиясей», и мундирных и штатских.
Прямо-таки сцена из пьесы «Воздушный пирог», что с успехом шла в Театре Революции. Все —
как живые!..
Так же жестикулирует Семен Рак,
так же нахальничает подкрашенная танцовщица Рита Керн… Около чувствующего себя неловко директора банка Ильи Коромыслова трется Мирон Зонт, просящий субсидию для своего журнала… А дальше секретари, секретарши, директора, коммерсанты обрыдловы и все те же Семены раки, самодовольные, начинающие жиреть…
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и
так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того,
как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать
такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел
так «художественно» резать расстегаи,
как Петр Кирилыч, разве только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!
Мосолов умер в 1914 году. Он пожертвовал в музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов,
как своей работы,
так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил в своем доме за работой, а иногда отдыхал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова.
Обитая ржавым железом, почерневшая дубовая дверь, вся в плесени, с окошечком, а за ней низенький каменный мешок,
такой же, в
каком стояла наливка у старика, только с каким-то углублением, вроде узкой ниши.
В главном здании, с колоннадой и красивым фронтоном, помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн, а перед ней — плацдарм с загородкой казенной окраски, черными и белыми угольниками. Около полосатой,
такой же окраски будки с подвешенным колоколом стоял часовой и нервно озирался во все стороны,
как бы не пропустить идущего или едущего генерала, которому полагалось «вызванивать караул».
Чего-чего не заставляло делать пожарных тогдашнее начальство, распоряжавшееся пожарными,
как крепостными! Употребляли их при своих квартирах для работ и даже внаем сдавали.
Так, в семидесятых годах обер-полицмейстер Арапов разрешил своим друзьям — антрепренерам клубных театров брать пожарных на роли статистов…
Оркестр уже заиграл увертюру,
как вдруг из Немецкого клуба примчался верховой — и прямо к брандмейстеру Сущевской части Корыто, который,
как начальство, в мундире и каске, сидел у входа в театр. Верховой сунул ему повестку,
такую же,
какую минуту назад передал брандмейстеру Тверской части.
Один из них,
как и все, начавший карьеру с подавания щипцов, доставил в одну из редакций свой дневник, и в нем были
такие своеобразные перлы: будуар, например, он называл «блудуар».
Но все-таки,
как ни блестящи были французы, русские парикмахеры Агапов и Андреев (последний с 1880 года) занимали,
как художники своего искусства, первые места. Андреев даже получил в Париже звание профессора куафюры, ряд наград и почетных дипломов.
Из года в год актерство помещалось в излюбленных своих гостиницах и меблирашках, где им очищали места содержатели, предупрежденные письмами, хотя в те времена и это было лишнее: свободных номеров везде было достаточно, а особенно в
таких больших гостиницах,
как «Челыши».
Много
таких дам в бриллиантах появилось в Кружке после японской войны. Их звали «интендантскими дамами». Они швырялись тысячами рублей, особенно «туровала» одна блондинка, которую все называли «графиней». Она была залита бриллиантами. Как-то скоро она сошла на нет — сперва слиняли бриллианты, а там и сама исчезла. Ее потом встречали на тротуаре около Сандуновских бань…
— Это ничего-с, Александр Михайлыч. Уж
такой прутик,
какого поискать.
— Ну, хоть убей, сам никакого порока не видел! Не укажи Александр Михайлыч чутошную поволоку в прутике… Ну и
как это
так? Ведь же от Дианки… Родной брат тому кобелю…
Так же безучастно смотрят,
как сто лет назад смотрели на золотой герб Разумовских, на раззолоченные мундиры членов клуба в парадные дни, на мчавшиеся по ночам к цыганам пьяные тройки гуляк…
Те речи и монологи, которые мы читаем в «Горе от ума», конечно, при свободе слова в «говорильне» могли им произноситься
как кандидатом в члены, но при баллотировке в члены его выбрать уже никак не могли и, вероятно, рады были избавиться от
такого «якобинца».
Тень лакея,
такого же старого,
как и барин, исчезала, и через минуту рядом с ломберным столом появлялся сервированный столик.
Никогда не были
так шумны московские улицы,
как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий день. И полиция, —
такие она имела расчеты и указания свыше, — в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на глаза студентам.
Еще есть и теперь в живых люди, помнящие «Татьянин день» в «Эрмитаже», когда В. А. Гольцева после его речи
так усиленно «качали», что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после Гольцева
так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его к потолку, и
как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным басом, сильно ударяя на «о», по-семинарски...
При Купеческом клубе был тенистый сад, где члены клуба летом обедали, ужинали и на широкой террасе встречали солнечный восход, играя в карты или чокаясь шампанским. Сад выходил в Козицкий переулок, который прежде назывался Успенским, но с тех пор,
как статс-секретарь Екатерины II Козицкий выстроил на Тверской дворец для своей красавицы жены, сибирячки-золотопромышленницы Е. И. Козицкой, переулок стал носить ее имя и до сих пор
так называется.
Окорока вареные, с откинутой плащом кожей, румянели розоватым салом. Окорока вестфальские провесные, тоже с откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической точностью нарезаны были тонкими,
как лист, пластами во весь поперечник окорока, и опять пласты были сложены на свои места
так, что окорок казался целым.
Знал, что кому предложить: кому нежной,
как сливочное масло, лососины, кому свежего лангуста или омара, чудищем красневшего на окне, кому икру, памятуя, что один любит белужью, другой стерляжью, третий кучугур, а тот сальян. И всех помнил Иван Федорович и разговаривал с каждым
таким покупателем,
как равный с равным, соображаясь со вкусом каждого.