Неточные совпадения
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за
другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На той и на
другой — разудалые ямщики, в шляпенках
с павлиньими перьями,
с гиканьем и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.
Так шли годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один — под углом Малого театра, а
другой — на площади, под фонтаном
с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были
с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись
с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и
другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
С моим
другом, актером Васей Григорьевым, мы были в дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало
с вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно, оделся и вышел в дверь.
Чище
других был дом Бунина, куда вход был не
с площади, а
с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Окна от грязи не пропускали света, и только одно окно «шланбоя»,
с белой занавеской, было светлее
других.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» —
с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и
другая, называемая «
с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные. В последней — бабы
с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто
с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки
с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на
другой день идет по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
Рядом
с ним на нарах спал его
друг Добронравов, когда-то подававший большие надежды литератор.
По Солянке было рискованно ходить
с узелками и сумками даже днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались в Свиньинский переулок, где на глазах преследователей исчезали в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались в изумлении — и вдруг в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один,
другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Сюда одних гнала нужда,
других — азарт наживы, а третьих — спорт, опять-таки
с девизом «на грош пятаков».
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в
другие трактиры, где
с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился
с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
Далее картина Лессуера «Христос
с детьми», картина Адриана Стаде и множество
других картин прошлых веков.
Сухаревские старьевщики-барахольщики типа Ужо, коллекционеры, бесящиеся
с жиру или собирающие коллекции, чтобы похвастаться перед знакомыми, или скупающие драгоценности для перевода капиталов из одного кармана в
другой, или просто желающие помаклачить искатели «на грош пятаков», вели себя возмутительно.
Они узнают
друг друга с первого взгляда и молча сближаются, как люди, которых связывает какое-то тайное звено.
Толкучка занимала всю Старую площадь — между Ильинкой и Никольской, и отчасти Новую — между Ильинкой и Варваркой. По одну сторону — Китайская стена, по
другую — ряд высоких домов, занятых торговыми помещениями. В верхних этажах — конторы и склады, а в нижних — лавки
с готовым платьем и обувью.
В тот день, когда произошла история
с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому
другу художнику Павлику Яковлеву.
Дальше, сквозь отворенную дверь, виднелась
другая такая же комната. Там тоже стоял в глубине стол, но уже
с двумя свечками, и за столом тоже шла игра в карты…
Банкомет вскочил со стула, схватил меня одной рукой за лоб, а
другой за подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял
с кружкой, готовый влить пиво насильно мне в рот.
На
другой день я спускался в подвальный этаж домишка рядом
с трактиром «Молдавия», на Живодерке, [Теперь на улице Красина.] в квартиру Глазова.
— Не было бы. Ведь их в квартиру пускать нельзя без нее… А народ они грамотный и сцену знают. Некоторые — бывшие артисты… В два дня пьесу стряпаем: я — явление,
другой — явление, третий — явление, и кипит дело… Эллен, ты угощай завтраком гостя, а я займусь пьесой… Уж извините меня… Завтра утром сдавать надо… Посидите
с женой.
Вечером, в одиннадцать часов, лавка запиралась, но зато отпиралась каморка в сенях, где стояли два громадных сундука — один
с бутылками,
другой с полубутылками.
С печи слезли грязная, морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне
с одним стеклом:
другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого не было стекла.
«Вторничные» обеды были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах и конторах, посылая в трактир к Арсентьичу или в «сундучный ряд» за горячей ветчиной и белугой
с хреном и красным уксусом, а то просто покупая эти и
другие закуски и жареные пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам и торговым амбарам Ильинки и Никольской.
На
другой день к вечеру солома
с улицы была убрана, но предписание Захарьина братья не исполнили: спален своих не перевели…
Более близкие его
друзья — а их было у него очень мало — рассказывали, что после него осталась большая поэма в стихах, посвященная девушке,
с которой он и знаком не был, но был в нее тайно влюблен…
На
другой день в том же своем единственном пиджаке он явился в роскошную квартиру против дома генералгубернатора и начал писать одновременно
с нее и
с ее дочери.
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали
друг другу, шумели, и один из ляпинцев, совершенно пьяный, начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким же путем товарищи, а когда все было съедено и выпито, гости понемногу стали уходить.
— Ну вот,
друг, спасибо, что пришел! А то без тебя чего-то не хватало… Иди погрейся
с морозца, — встречал он обычно пришедшего.
Трудно было этой бедноте выбиваться в люди. Большинство дети неимущих родителей — крестьяне, мещане, попавшие в Училище живописи только благодаря страстному влечению к искусству. Многие, окончив курс впроголодь, люди талантливые, должны были приискивать какое-нибудь
другое занятие. Многие из них стали церковными художниками, работавшими по стенной живописи в церквах. Таков был
С. И. Грибков, таков был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их было таких.
Иногда на этих вечеринках рядом
с ним сидели его друзья-художники, часто бывавшие у него: Неврев, Шмельков, Пукирев и
другие, а известный художник Саврасов живал у него целыми месяцами.
В последние годы, когда А. К. Саврасов уже окончательно спился, он иногда появлялся в грибковской мастерской в рубище. Ученики радостно встречали знаменитого художника и вели его прямо в кабинет к
С. И. Грибкову.
Друзья обнимались, а потом А. К. Саврасова отправляли
с кем-нибудь из учеников в баню к Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый в белье и платье Грибкова, и начиналось вытрезвление.
Товарищ и
друг В. В. Пукирева
с юных дней, он знал историю картины «Неравный брак» и всю трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник — живое лицо. Невеста рядом
с ним — портрет невесты В. В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками — это сам В. В. Пукирев, как живой.
Этюды
с этих лисичек и
другие классные работы можно было встретить и на Сухаревке, и у продавцов «под воротами». Они попадали туда после просмотра их профессорами на отчетных закрытых выставках, так как их было девать некуда, а на ученические выставки классные работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши продавали их ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов вещи прекрасные.
Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару
с бутылкой водки в одной руке и со свертком в
другой…
Вот эти-то «имеющие приезд ко двору» заслуженные «болдохи» или «иваны» из «Шиповской крепости» и «волки» из «Сухого оврага»
с Хитровки имели два входа — один общий
с бульвара, а
другой с Грачевки, где также исчезали незримо
с тротуара, особенно когда приходилось тащить узлы, что через зал все-таки как-то неудобно.
В восьмидесятых годах Н.
С. Мосолов, богатый помещик, академик, известный гравер и собиратель редких гравюр, занимал здесь отдельный корпус, в нижнем этаже которого помещалось варшавское страховое общество; в
другом крыле этого корпуса, примыкавшего к квартире Мосолова, помещалась фотография Мебиуса.
Жил здесь отставной кавалерийский полковник, целые дни лежавший на диване
с трубкой и рассылавший просительные письма своим старым
друзьям, которые время от времени платили за его квартиру.
В спальне — огромная, тоже красного дерева кровать и над ней ковер
с охотничьим рогом, арапниками, кинжалами и портретами борзых собак. Напротив — турецкий диван; над ним масляный портрет какой-то очень красивой амазонки и опять фотографии и гравюры. Рядом
с портретом Александра II в серой визитке,
с собакой у ног — фотография Герцена и Огарева, а по
другую сторону — принцесса Дагмара
с собачкой на руках и Гарибальди в круглой шапочке.
— Никанор Маркелыч! А я к вам
с просьбой… Вот это мои
друзья — актеры… Представьте нам старого барина. Григорий-то здесь?
И вмиг вбежал
с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке человек
с проседью, в подстриженных баках, на одной ноге опорок, на
другой — туфля. Подал барину трубку, а сам встал на колени, чиркнул о штаны спичку, зажег бумагу и приложил к трубке.
Часа три мы пробыли здесь
с Богатовым, пока он сделал прекрасную зарисовку, причем десятник дал нам точные промеры подземелья. Ужасный каменный мешок, где был найден скелет, имел два аршина два вершка вышины, ширины — тоже два аршина два вершка, а глубины в одном месте, где ниша, — двадцать вершков, а в
другом — тринадцать. Для чего была сделана эта ниша, так мы и не догадались.
Позади «Шиповской крепости» был огромный пустырь, где по зимам торговали
с возов мороженым мясом, рыбой и птицей, а в
другое время — овощами, живностью и фруктами.
Другой рукой князя был еще более приближенный человек — его бессменный камердинер Григорий Иванович Вельтищев, маленький,
с большими усами.
В Петровском парке в это время было два театра: огромный деревянный Петровский, бывший казенный, где по временам,
с разрешения Арапова, по праздникам играла труппа А. А. Рассказова, и летний театр Немецкого клуба на
другом конце парка, на дачах Киргофа.
В Москве
с давних пор это слово было ходовым, но имело совсем
другое значение: так назывались особого рода нищие, являвшиеся в Москву на зимний сезон вместе со своими господами, владельцами богатых поместий. Помещики приезжали в столицу проживать свои доходы
с имений, а их крепостные — добывать деньги, часть которых шла на оброк, в господские карманы.
Они
друзья с домовой прислугой — она выкладывает им все сплетни про своих хозяев… Они знают все новости и всю подноготную своих клиентов и умеют учесть, что кому рассказать можно,
с кем и как себя вести… Весьма наблюдательны и даже остроумны…
Актеры могли еще видеться
с антрепренерами в театральных ресторанах: «Щербаки» на углу Кузнецкого переулка и Петровки, «Ливорно» в Кузнецком переулке и «Вельде» за Большим театром; только для актрис, кроме Кружка,
другого места не было.
Здесь они встречались
с антрепренерами,
с товарищами по сцене, могли получить контрамарку в театр и повидать воочию своих драматургов: Островского, Чаева, Потехина, Юрьева, а также многих
других писателей, которых знали только по произведениям, и встретить знаменитых столичных актеров: Самарина, Шумского, Садовского, Ленского, Музиля, Горбунова, Киреева.
На
другой день собака
с перегрызенной веревкой уже была дома и ждала следующего воскресенья. Бывало, что собаку признавали купцы, но доказать было нельзя, и Цезарь снова продавался.