Неточные совпадения
И минувшее проходит предо мной. Уже теперь во многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем. И чтобы знали жители новой столицы, каких трудов стоило их отцам выстроить новую жизнь на месте старой, они должны узнать, какова
была старая Москва, как и какие
люди бытовали в ней.
Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и
есть «нумер», где
люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…
Убитый
был «кот». Убийца — мститель за женщину. Его так и не нашли — знали, да не сказали, говорили: «хороший
человек».
Что это
был за
человек, никто не знал.
К нему иногда ходили какие-то восточные
люди, он
был окружен сплошной тайной.
Смолин первым делом его познакомил с восточными
людьми Пахро и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам таскать — выучил
пить и играть в модную тогда стуколку… Запутали, закружили юношу. В один прекрасный день он поехал ночью из игорного притона домой — да и пропал. Поговорили и забыли.
В екатерининские времена на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот
был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия,
был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу,
человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно
человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
В дни существования «Шиповской крепости» главным разбойничьим притоном
был близ Яузы «Поляков трактир», наполненный отдельными каморками, где производился дележ награбленного и продажа его скупщикам. Здесь собирались бывшие
люди, которые ничего не боялись и ни над чем не задумывались…
Квартиры почти все на имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь. Каждая квартира
была разделена перегородками на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках жило
человек тридцать, вместе с детьми…
Такова
была до своего сноса в 1934 году Китайгородская стена, еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих местах стена
была совершенно разрушена, в других чуть не на два метра вросла в землю, башни изуродованы поселившимися в них
людьми, которые на стенах развели полное хозяйство: дачи не надо!
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких
людей, которые
были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле
были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек.
Я еще тройной свисток — и мне сразу откликнулись с двух разных сторон. Послышались торопливые шаги: бежал дворник из соседнего дома, а со стороны бульвара — городовой, должно
быть, из будки… Я спрятался в кусты, чтобы удостовериться, увидят ли
человека у решетки. Дворник бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на него и засвистал. Подбежал городовой… Оба наклонились к лежавшему. Я хотел выйти к ним, но опять почувствовал боль в ноге: опять провалился ножик в дырку!
— Да ведь не один же я? Вот и молодой
человек не
пьет.
— Это вы? — воскликнул
человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого
была в крови. Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой «спортсмен», который вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели.
То же самое
было и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта
была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему
человеку негде
было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
Картина, достойная описания: маленькая комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало более десяти
человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда
было поставить ногу, чтобы добраться до стола.
Я рассматривал комнату. Над столом углем
была нарисована нецензурная карикатура, изображавшая
человека, который, судя по лицу, много любил и много пострадал от любви; под карикатурой подпись...
И до сих пор
есть еще в Москве в живых
люди, помнящие обед 17 сентября, первые именины жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости
были приглашены в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой жене. Внесли огромный ящик сажени две длины, рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и подняли. Из ящика вывалился… огромный крокодил.
Все старшие служащие носили имена героев и государственных
людей: Скобелев, Гурко, Радецкий, Александр Македонский и так далее. Они отвечали только на эти прозвища, а их собственные имена
были забыты. Так и в книгах жалованье писалось...
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались,
пили, наливали друг другу, шумели, и один из ляпинцев, совершенно пьяный, начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо это
было близко. Еще
человек шесть «тактично» выпроводили таким же путем товарищи, а когда все
было съедено и выпито, гости понемногу стали уходить.
Трудно
было этой бедноте выбиваться в
люди. Большинство дети неимущих родителей — крестьяне, мещане, попавшие в Училище живописи только благодаря страстному влечению к искусству. Многие, окончив курс впроголодь,
люди талантливые, должны
были приискивать какое-нибудь другое занятие. Многие из них стали церковными художниками, работавшими по стенной живописи в церквах. Таков
был С. И. Грибков, таков
был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их
было таких.
Легче других выбивались на дорогу, как тогда говорили, «
люди в крахмальных воротничках». У таких заводились знакомства, которые нужно
было поддерживать, а для этого надо
было быть хорошо воспитанным и образованным.
Уже в конце восьмидесятых годов он появился в Москве и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как переводчик, кроме того, писал в «Русской мысли». В Москве ему жить
было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у друзей. В редакции, кроме самых близких
людей, мало кто знал его прошлое, но с друзьями он делился своими воспоминаниями.
Петр Кириллов, благодаря которому
были введены в трактирах для расчета марки,
был действительное лицо, увековечившее себя не только в Москве, но и в провинции. Даже в далекой Сибири между торговыми
людьми нередко шел такой разговор...
Когда их выводили на двор, они и на
людей не
были похожи: кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво…
Правой рукой его в служебных делах
был начальник секретного отделения канцелярии генерал-губернатора П. М. Хотинский — вечная московская «притча во языцех». Через него можно
было умелому и денежному
человеку сделать все.
Другой рукой князя
был еще более приближенный
человек — его бессменный камердинер Григорий Иванович Вельтищев, маленький, с большими усами.
Теперь пожарное дело в Москве доведено до совершенства,
люди воспитанны, выдержанны, снабжены всем необходимым. Дисциплина образцовая — и та же
былая удаль и смелость, но сознательная, вооруженная технической подготовкой, гимнастикой, наукой… Быстрота выездов на пожар теперь измеряется секундами. В чистой казарме, во втором этаже, дежурная часть — одетая и вполне готовая. В полу казармы широкое отверстие, откуда видны толстые, гладко отполированные столбы.
Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни. Только один старик Филиппов, спасший свое громадное дело тем, что съел таракана за изюминку,
был в этом случае честным
человеком.
Во время сеанса он тешил князя, болтая без умолку обо всем, передавая все столичные сплетни, и в то же время успевал проводить разные крупные дела, почему и слыл влиятельным
человеком в Москве. Через него многого можно
было добиться у всемогущего хозяина столицы, любившего своего парикмахера.
Обставлены первосортные парикмахерские
были по образцу лучших парижских. Все сделано по-заграничному, из лучшего материала. Парфюмерия из Лондона и Парижа… Модные журналы экстренно из Парижа… В дамских залах — великие художники по прическам,
люди творческой куаферской фантазии, знатоки стилей, психологии и разговорщики.
Керосинка не раз решала судьбу
людей. Скажем, у актрисы А.
есть керосинка. Актер Б., из соседнего номера, прожился, обедая в ресторане. Случайный разговор в коридоре, разрешение изжарить кусок мяса на керосинке… Раз, другой…
В одно из таких воскресений договорились до необходимости устроить Охотничий клуб. На другой день
был написан Сабанеевым устав, под которым подписались во главе с Ломовским влиятельные
люди, и через месяц устав
был утвержден министром.
В дом Шереметева клуб переехал после пожара, который случился в доме Спиридонова поздней ночью, когда уж публика из нижних зал разошлась и только вверху, в тайной комнате, играли в «железку»
человек десять крупных игроков. Сюда не доносился шум из нижнего этажа, не слышно
было пожарного рожка сквозь глухие ставни. Прислуга клуба с первым появлением дыма ушла из дому. К верхним игрокам вбежал мальчуган-карточник и за ним лакей, оба с испуганными лицами, приотворили дверь, крикнули: «Пожар!» — и скрылись.
Лев Толстой в «Войне и мире» так описывает обед, которым в 1806 году Английский клуб чествовал прибывшего в Москву князя Багратиона: «…Большинство присутствовавших
были старые, почтенные
люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами».
«Народных заседаний проба в палатах Аглицкого клоба». Может
быть, Пушкин намекает здесь на политические прения в Английском клубе. Слишком близок ему
был П. Я. Чаадаев, проводивший ежедневно вечера в Английском клубе, холостяк, не игравший в карты, а собиравший около себя в «говорильне» кружок
людей, смело обсуждавших тогда политику и внутренние дела. Некоторые черты Чаадаева Пушкин придал своему Онегину в описании его холостой жизни и обстановки…
В прошлом столетии, в восьмидесятых годах я встречался с
людьми, помнившими рассказы этого старика масона, в
былые времена тоже члена Английского клуба, который много рассказывал о доме поэта М. М. Хераскова.
Бывали здесь и другие типы. В начале восьмидесятых годов сверкала совершенно лысая голова московского вице-губернатора,
человека очень веселого, И. И. Красовского. Про него
было пущено, кажется Шумахером, четверостишие...
Дела клуба становились все хуже и хуже… и публика другая, и субботние обеды — парадных уже не стало — скучнее и малолюднее… Обеды накрывались на десять — пятнадцать
человек. Последний парадный обед, которым блеснул клуб,
был в 1913 году в 300-летие дома Романовых.
Первый дом назывался между своими
людьми «Чебышевская крепость», или «Чебыши», а второй величали «Адом». Это — наследие нечаевских времен. Здесь в конце шестидесятых годов
была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка «Ад».
Еще
есть и теперь в живых
люди, помнящие «Татьянин день» в «Эрмитаже», когда В. А. Гольцева после его речи так усиленно «качали», что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным басом, сильно ударяя на «о», по-семинарски...
До этого известно только, что в конце шестидесятых годов дом
был занят пансионом Репмана, где учились дети богатых
людей, а весь период от отъезда Волконской до Репмана остается неизвестным.
С утра толпы народа запрудили улицу, любуясь на щегольской фасад «нового стиля» с фронтоном, на котором вместо княжеского герба белелось что-то из мифологии, какие-то классические фигуры. На тротуаре
была толчея
людей, жадно рассматривавших сквозь зеркальные стекла причудливые постройки из разных неведомых доселе Москве товаров.
— И
едят же
люди. Ну, ну!
Даже в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый
человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня
была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
Братья Стрельцовы —
люди почти «в миллионах», московские домовладельцы, староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся жизнь их
была как на ладони: каждый шаг их
был известен и виден десятки лет. Они оба — холостяки, жили в своем уютном доме вместе с племянницей, которая
была все для них: и управляющей всем хозяйством, и кухаркой, и горничной.
Сунулся в «простонародное» отделение — битком набито, хотя это
было в одиннадцать часов утра. Зато в «дворянских» за двугривенный
было довольно просторно. В мыльне плескалось
человек тридцать.
В трактире всегда сидели свои
люди, знали это, и никто не обижался. Но едва не случилась с ним беда. Это
было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
И
люди понимающие знали, что, значит, завтрак
был в «Славянском базаре», где компания, закончив шампанским и кофе с ликерами, требовала «журавлей».
«Яр» тогда содержал Аксенов, толстый бритый
человек, весьма удачно прозванный «Апельсином». Он очень гордился своим пушкинским кабинетом с бюстом великого поэта, который никогда здесь не
был, а если и писал —