Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся
одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На той и на другой — разудалые ямщики, в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.
Но вот часы в залах,
одни за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Помню я радость москвичей, когда проложили сначала от Тверской до парка рельсы и пустили по ним конку в 1880 году, а потом, года через два, — и по Садовой. Тут уж в гору Самотечную и Сухаревскую уж не кричали: «Вылазь!», а останавливали конку и впрягали к паре лошадей еще двух лошадей впереди их,
одна за другой, с мальчуганами-форейторами.
Неточные совпадения
Всем букинистам был известен
один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим, книгу,
за которую просили пять рублей,
за два рубля, выжав все из букиниста, и лезет в карман. Вынимает два кошелька, из
одного достает рубль, а из
другого вываливает всю мелочь и дает
один рубль девяносто три копейки.
В
одну из палаток удалось затащить чиновника в сильно поношенной шинели. Его долго рвали пополам два торговца —
один за правую руку,
другой за левую.
Банкомет вскочил со стула, схватил меня
одной рукой
за лоб, а
другой за подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво насильно мне в рот.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в
одном ее отделении картошка и дрова лежали, а
другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а
за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
Обоз растянулся… Последние бочки на окончательно хромых лошадях поотстали…
Один «золотарь» спит.
Другой ест большой калач, который держит
за дужку.
Сует
одна гривенник…
За ней
другая… Тот берет деньги и сообразил, что выгодно. Потом их выбежало много, раскупили лоток и говорят...
Посредине бульвара конные жандармы носились
за студентами. Работали с
одной стороны нагайками, а с
другой — палками и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму. «Ляпинка» — описанное выше общежитие студентов Училища живописи — вся сплошь высыпала на бульвар.
С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки, кареты, коляски,
одна другой лучше. Каретники старались превзойти
один другого. Здоровенный, с лицом в полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты
за дамами в шиншиллях и соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных военных «николаевских» шинелях с капюшонами.
Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные
одной темой разговора, знавшие ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно,
одно слово вызывало
другое,
одна подробность —
другую,
одного человека знал
один с
одной стороны,
другой — с
другой. Слово
за слово, подробность
за подробностью, рисовали яркие картины и типы.
На
одной сидит человек с намыленным подбородком,
другой держит его указательным и большим пальцами
за нос, подняв ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину в мыле.
У братьев жизнь была рассчитана по дням, часам и минутам. Они были почти однолетки,
один брюнет с темной окладистой бородкой,
другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги в рост
за огромные проценты. В суде было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым в лихоимстве: брал по сорок процентов!
…В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой,
Одна снимает шлем крылатый,
Другая — кованые латы,
Та меч берет, та — пыльный щит.
Сидели однажды в «Славянском базаре»
за завтраком два крупных афериста.
Один другому и говорит...
Ждем и мы. Вот идет толстый купец с
одной стороны и старуха-нищенка — с
другой. Оба увидали серебряную монету, бросились
за ней, купец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но ребята потянули нитку, и монета скрылась.
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж
одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
— Ах, боже мой! что ж я так сижу перед вами! вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню
одно за другим, и только нужно было до такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни
один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это
за жаркое? Это не жаркое.
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела;
за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям;
за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом;
за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся
одна к
другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и
за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа страшные // И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? //
Один сказал: кабатчики, //
Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. // То был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным любопытством следил он, как волна плывет
за волною, сперва
одна, потом
другая, и еще, и еще… И все это куда-то стремится и где-то, должно быть, исчезает…
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с
одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на
другую плоскую возвышенность, переходят через
один мост для того, чтобы перейти вслед
за тем через
другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…