Неточные совпадения
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко
то по снегу,
то по оголенным мокрым булыгам, благо широкие деревенские полозья без железных подрезов. Они скользят, а
не режут, как у городских санок. Зато на всех косогорах и уклонах горбатой улицы сани раскатываются, тащат за собой набочившуюся лошадь и ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку, чтобы
не вылететь из саней.
— А ты
не сбежишь у меня? А
то бывает: везешь, везешь, а он в проходные ворота — юрк!
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей
не будет… На
той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
— Вот проклятущие! Чужих со своим ведром
не пущают к фанталу, а за ихнее копейку выплачивай сторожу в будке. А
тот с начальством делится.
К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда
не чищенных «кабысдохов», из
тех, о которых популярный в
то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный романс...
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.
Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак
не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а
то и дня
не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю.
— А за
то, что я тебе
не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня
не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я
не потерплю!..
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать — все одно возьму.
Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я
не за
тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна
не сигали, а
то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там
та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще
не успел предупредить.
Тот, о ком я говорю, был человек смелости испытанной,
не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга»,
тем более, что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного,
не быть избитым. Мальчишки, кроме
того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в
то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Ужасные иногда были ночи на этой площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто
не рисковал пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за
то, чтобы
не лез куда
не следует.
Самый благонамеренный элемент Хитровки — это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они
не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими,
то теперь уж ни на что
не променяют своего ремесла.
Проживал там также горчайший пьяница, статский советник, бывший мировой судья, за что хитрованцы, когда-то
не раз судившиеся у него, прозвали его «цепной», намекая на
то, что судьи при исполнении судебных обязанностей надевали на шею золоченую цепь.
Потом сошелся с карманниками, стал «работать» на Сухаревке и по вагонам конки, но сам в карманы никогда
не лазил, а только был «убегалой»,
то есть ему передавали кошелек, а он убегал.
В преклонных годах умер Смолин бездетным. Пережила его только черепаха. При описи имущества, которое в
то время, конечно,
не все в опись попало, найдено было в его спальне два ведра золотых и серебряных часов, цепочек и портсигаров.
Ну кто бы догадался! Так бы и прошла насмешка незаметно… Я видел этот номер «Будильника», внимания на него
не обратил до
тех пор, пока городовые
не стали отбирать журнал у газетчиков. Они все и рассказали.
Если
не найдется нужный
том какого-нибудь разрозненного сочинения, только закажи, к другому воскресенью достанут.
Букинисты и антиквары (последних звали «старьевщиками») были аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским казармам. Здесь
не было
той давки, что на толкучке. Здесь и публика была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
С восьмидесятых годов, когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в
те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был
не из типов, искавших «на грош пятаков».
— Вот вам десять рублей. Я беру картину. Но если она
не настоящая,
то принесу обратно. Я буду у знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему.
Приносит дама к знакомым картину и показывает ее И. Е. Репину.
Тот хохочет. Просит перо и чернила и подписывает внизу картины: «Это
не Репин. И. Репин».
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а
тот сидит и терпит, потому что в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру
не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
Тащат и тащат. Хочешь
не хочешь, заведут в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое дело делает и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а
то и примерить все: и шубу, и пальто, и поддевку.
Весьма много
тому способствуют и фортификационные укрепления земляные, бастион и ров, которых в древности никогда
не было.
А если удастся затащить в лавку, так несчастного заговорят, замучат примеркой и уговорят купить, если
не для себя,
то для супруги, для деток или для кучера… Великие мастера были «зазывалы»!
И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства. В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на
то, что кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: «на грош пятаков» и «
не обманешь —
не продашь».
Местному приставу он ничего
не сказал, чтобы
тот не предупредил купца.
Но во время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с
тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «
не обманешь —
не продашь».
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома, где меня
не стеснялись и где я встречал таких людей, которые были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле были или шулера, или аферисты, а
то и атаманы шаек.
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему
не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Ночь была непроглядная. Нигде ни одного фонаря, так как по думскому календарю в
те ночи, когда должна светить луна, уличного освещения
не полагалось, а эта ночь по календарю считалась лунной. А тут еще вдобавок туман. Он клубился над кустами, висел на деревьях, казавшихся от этого серыми призраками.
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару,
не рискуя быть ограбленным, а
то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
Из последних притонов вербовались «составителями» громилы для совершения преступлений, и сюда никогда
не заглядывала полиция, а если по требованию высшего начальства, главным образом прокуратуры, и делались обходы,
то «хозяйки» заблаговременно знали об этом, и при «внезапных» обходах никогда
не находили
того, кого искали…
Специально для этого и держится такая «мельница», а кроме
того, в ней в дни,
не занятые «деловыми», играет всякая шпана мелкотравчатая и дает верный доход — с банка берут десять процентов.
На большие «мельницы», содержимые в шикарных квартирах, «деловые ребята» из осторожности
не ходили — таких «мельниц» в
то время в Москве был десяток на главных улицах.
Тогда содержательницы притонов считались самыми благонамеренными в политическом отношении и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой, а охранное отделение
не считало их «опасными для государственного строя» и даже покровительствовало им вплоть до
того, что содержатели притонов и «мельниц» попадали в охрану при царских проездах.
Нет, уж вы, пожалуйста,
не пишите, а
то меня подведете, — я и обер-полицмейстеру
не доносил.
Я пообещал ничего
не писать об этом происшествии и, конечно, ничего
не рассказал приставу о
том, что видел ночью, но тогда же решил заняться исследованием Грачевки, так похожей на Хитровку, Арженовку, Хапиловку и другие трущобы, которые я
не раз посещал.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам,
не официальным, с красными фонарями, а по
тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
— Унгдюк!
Не везет… А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш — дана! На пé. Имею полкуша на пé, очки вперед… Взял. Отгибаюсь — бита.
Тем же кушем иду — бита… Ставлю на смарку — бита! Подряд, подряд!..
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась
та же самая, но чтобы и автор и переводчик
не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет… Как эту сделаете, я сейчас же другую дам.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена быть
не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в
тот же день, когда я возвратил его.
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а
тот имя свое на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока
не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
— Ах, Жорж!
Не может он без глупых шуток! — улыбнулась она мне. — Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками… Сидят и чешутся… На сорок копеек в день персидской ромашки выходит… А
то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь… Они из «Собачьего зала».
Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы, а иногда, на особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались
то из плитняка,
то из асфальта переходы. А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда и никто
не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет.
Умчались к «Яру» подвыпившие за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко одним словом разбивал кулинарные фантазии,
не считаясь с
тем, что за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
А если приглашался какой-нибудь особенно почтенный гость,
то он только молча дивился и своего суждения иметь
не мог.
Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар
не мог сделать ни одного замечания, а только подобострастно записывал
то, что гость говорил.