Неточные совпадения
— Касьяном зову — потому и
не врет. Такие в три года один
раз родятся… Касьяны все правдивые бывают!..
— Это что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А вот на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному, а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да уговори его ненужное купить. Это, брат,
не с толпой под Девичьим, а в сто
раз потруднее! А у меня за тридцать лет на Сухаревке никто мимо лавки
не прошел. А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
Раз в неделю хозяйки кое-как моют и убирают свою квартиру или делают вид, что убирают, — квартиры загрязнены до невозможности, и их
не отмоешь. Но есть хозяйки, которые никогда или, за редким исключением,
не больше двух
раз в году убирают свои квартиры, населенные ворами, пьяницами и проститутками.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще
раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему
не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
При встречах «спортсмен» старался мне
не показываться на глаза, но
раз поймал меня одного на беговой аллее и дрожащим голосом зашептал...
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена быть
не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот же день, когда я возвратил его.
В другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед, то постный, то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки,
не любившей вносить новшества в меню,
раз установленное ею много лет назад.
Вернулся Хлудов в Москву, женился во второй
раз, тоже на девушке из простого звания, так как
не любил ни купчих, ни барынь. Очень любил свою жену, но пьянствовал по-старому и задавал свои обычные обеды.
Всё это были люди, проедавшие огромные деньги. Но были и такие любители «вторничных» обедов, которые из скупости посещали их
не более
раза в месяц.
Не таков был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто
не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть
не мог отличить рябчика от куропатки.
Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша
не ходил на «вторничные» обеды года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять
раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки шли, никто
не знал.
И сколько десятков
раз приходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому, что, мол,
не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний
раз проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.
— До сих пор одна из них, — рассказывал мне автор дневника и очевидец, — она уж и тогда-то
не молода была, теперь совсем старуха, я ей накладку каждое воскресенье делаю, — каждый
раз в своем блудуаре со смехом про этот вечер говорит… «Да уж забыть пора», — как-то заметил я ей. «И што ты… Про хорошее лишний
раз вспомнить приятно!»
Хозяева вставали в семь часов пить чай. Оба злые. Хозяин чахоточный. Били чем попало и за все, — все
не так. Пороли розгами, привязавши к скамье.
Раз после розог два месяца в больнице лежал — загноилась спина…
Раз выкинули зимой на улицу и дверь заперли. Три месяца в больнице в горячке лежал…
сострил
раз кто-то, но это
не мешало всем восторгаться талантом юного композитора-пианиста.
Если мне несколько
раз и в прошлом и нынешнем столетии удалось побывать в этом клубе, то уж
не как журналисту, а как члену охотничьих и спортивных обществ, где членами состояли одновременно и члены Английского клуба.
Даже в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни
разу и нигде словом
не обмолвился и никогда бы
не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом
не ткнул, как говорится, и
не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке
не то бывшего Зарайского,
не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
Попробовал на проездках — удачно. Записал одну на поощрительный приз — благополучно пришел последним. После ряда проигрышей ему дали на большой гандикап выгодную дистанцию. Он уже совсем выиграл бы, если б
не тот случай, о котором ему напоминали из сочувствия каждый
раз извозчики.
В первый
раз напился —
не думал я, что арака такой крепкий.
Сразу узнал его — мы десятки
раз встречались на разных торжествах и, между прочим, на бегах и скачках, где он нередко бывал, всегда во время антрактов скрываясь где-нибудь в дальнем углу, ибо, как он говорил: «
Не подобает бывать духовной особе на конском ристалище, начальство увидит, а я до коней любитель!»
А то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и
не выходивших дня по два из кабинетов,
раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
Шашлыки надолго прекратились, пока в восьмидесятых — девяностых годах в Черкасском переулке, как
раз над трактиром «Арсентьича», кавказец Сулханов
не открыл без всякого патента при своей квартире кавказскую столовую с шашлыками и — тоже тайно — с кахетинскими винами, специально для приезжих кавказцев.
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем
не знал, хотя официально он так
не назывался, и в печати появилось это название только один
раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
У всякого своя кружка, а то просто какая-нибудь банка. Чай хозяйский, а хлеб и сахар свой, и то
не у всех. В некоторых мастерских мальчикам чай полагался только два
раза в год — на Рождество и на Пасху, по кружке...
Обедали
не торопясь. «Хозяйка» несколько
раз подливала щи, потом вываливала в чашку нарезанную кусочками говядину, и старший из мастеров стучал ложкой по краю чашки.
За полвека жизни в Москве я тысячу
раз проезжал под воротами и на конке, а потом и на трамвае, и мимо них в экипажах, и пешком сновал туда и обратно, думая в это время о чем угодно, только
не о них.