Неточные совпадения
Так
шли годы, пока
не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один — под углом Малого театра, а другой — на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом
шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак
не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы.
Пошлют искать — все одно возьму.
Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я
не за тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна
не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
Работая в «Русских ведомостях», я часто встречался с Глебом Ивановичем.
Не раз просиживали мы с ним подолгу и в компании и вдвоем, обедывали и вечера вместе проводили. Как-то Глеб Иванович обедал у меня, и за стаканом вина разговор
пошел о трущобах.
—
Пойдем!
Пойдем отсюда… Лучшего нигде
не увидим. Спасибо тебе! — обернулся Глеб Иванович к оборванцу, поклонился ему и быстро потащил меня с площади. От дальнейшего осмотра ночлежек он отказался.
Ужасные иногда были ночи на этой площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто
не рисковал
пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за то, чтобы
не лез куда
не следует.
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц,
не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой день
идет по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
И он жил в таком переулке, где днем торговля
идет, а ночью ни одной души
не увидишь.
Поддельных Рафаэлей, Корреджио, Рубенсов — сколько хочешь. Это уж специально для самых неопытных искателей «на грош пятаков». Настоящим знатокам их даже и
не показывали, а товар все-таки
шел.
Но во время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с тех пор
пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «
не обманешь —
не продашь».
В такую только ночь и можно
идти спокойно по этому бульвару,
не рискуя быть ограбленным, а то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я
пошел по грачевским притонам,
не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
— Унгдюк!
Не везет… А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш — дана! На пé. Имею полкуша на пé, очки вперед… Взял. Отгибаюсь — бита. Тем же кушем
иду — бита… Ставлю на смарку — бита! Подряд, подряд!..
— Да так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда —
не берут. Я — к нему в театр.
Не застаю.
Иду на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит важно, развалясь в кресле у письменного стола.
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я
пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на пьесах выставляет,
слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока
не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
— Ну, подождите, пока
не повылазят. А мы
пойдем. Пожалуйте!
Во всех благоустроенных городах тротуары
идут по обе стороны улицы, а иногда, на особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались то из плитняка, то из асфальта переходы. А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда и никто
не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет.
Детей у него в живых
не осталось, и миллионы
пошли по наследству каким-то дальним родственникам, которых он при жизни и знать
не хотел.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты
не было знакомств, им некуда было
пойти, да и
не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки
шли, никто
не знал.
— Ну вот, друг, спасибо, что пришел! А то без тебя чего-то
не хватало…
Иди погрейся с морозца, — встречал он обычно пришедшего.
А при жизни С. И. Грибков
не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц
посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников. О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом...
Много лет на глазах уже вошедшего в
славу «Эрмитажа» гудел пьяный и шумный «Крым» и зловеще молчал «Ад», из подземелья которого
не доносился ни один звук на улицу.
Все пьяным-пьяно, все гудит, поет, ругается… Только в левом углу за буфетом тише — там
идет игра в ремешок, в наперсток… И никогда еще никто в эти игры
не выигрывал у шулеров, а все-таки по пьяному делу играют… Уж очень просто.
Петр Кириллов, благодаря которому были введены в трактирах для расчета марки, был действительное лицо, увековечившее себя
не только в Москве, но и в провинции. Даже в далекой Сибири между торговыми людьми нередко
шел такой разговор...
— Время такое-с, все разъехамшись… Во всем коридоре одна только Языкова барыня… Кто в парк
пошел, кто на бульваре сидит… Ко сну прибудут, а теперь еще солнце
не село.
Публика, метнувшаяся с дорожек парка, еще
не успела прийти в себя, как видит: на золотом коне несется черный дьявол с пылающим факелом и за ним — длинные дроги с черными дьяволами в медных
шлемах… Черные дьяволы еще больше напугали народ… Грохот, пламя, дым…
Кроме того, — железных дорог тогда еще
не было, — по зимам
шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
Сбросив швейцару пальто, офицер
идет и
не находит места: все столы заняты…
Тогда волосы
шли русские, лучше принимавшие окраску, и самые дорогие — французские. Денег
не жалели. Добывать волосы ездили по деревням «резчики», которые скупали косы у крестьянок за ленты, платки, бусы, кольца, серьги и прочую копеечную дрянь.
Кружок ставил — с разрешения генерал-губернатора князя Долгорукова, воображавшего себя удельным князем и
не подчинявшегося Петербургу, — спектакли и постом, и по субботам, но с тем только, чтобы на афишах стояло: «сцены из трагедии „Макбет“, „сцены из комедии „Ревизор“, или «сцены из оперетты “Елена Прекрасная"“, хотя пьесы
шли целиком.
Пошли маскарады с призами, обеды, выставки и субботние ужины, на которые съезжались буржуазные прожигатели жизни обоего пола. С Русским охотничьим клубом в его новом помещении
не мог спорить ни один другой клуб; по азарту игры достойным соперником ему явился впоследствии Кружок.
Но никто на них
не обратил внимания. Поздние игроки, как всегда, очень зарвались. Игра
шла очень крупная. Метал Александр Степанович Саркизов (Саркуша), богатый человек и умелый игрок, хладнокровный и обстоятельный. Он бил карту за картой и загребал золото и кредитки.
И
пошел одиноко поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату, пишет 27 августа 1833 года жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и
не успев промотать его в Английском клубе, о чем здешнее общество весьма жалеет. В клубе
не был, чуть ли я
не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
В письме к П. В. Нащокину А. С. Пушкин 20 января 1835 года пишет: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Емелька Пугачев оброчный мой мужик… Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и
не остается у меня за пазухой и все
идет на расплату».
Здесь
шла скромная коммерческая игра в карты по мелкой, тихая, безмолвная. Играли старички на своих, десятилетиями насиженных местах. На каждом столе стояло по углам по четыре стеариновых свечи, и было настолько тихо, что даже пламя их
не колыхалось.
Люднее стало в клубе, особенно в картежных комнатах, так как единственно Английский клуб пользовался правом допускать у себя азартные игры, тогда строго запрещенные в других московских клубах, где игра
шла тайно. В Английский клуб, где почетным старшиной был генерал-губернатор, а обер-полицмейстер — постоянным членом, полиция
не смела и нос показать.
Устав окончательно скрутил студенчество.
Пошли петиции, были сходки, но все это
не выходило из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой.
А дело жарко,
Войскам победа
не легка…
Лови! Дави!
Идет кухарка,
Под мышкой тащит судака…
Дело оказалось простым: на Лубянской площади был бассейн, откуда брали воду водовозы. Вода
шла из Мытищинского водопровода, и по мере наполнения бассейна сторож запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд, то сторож крана бассейна
не запирал, и вода по трубам
шла в банный пруд.
Правильных водостоков под полами
не было: мыльная вода из-под пола поступала в специальные колодцы на дворах по особым деревянным лежакам и оттуда по таким же лежакам
шла в реку, только метров на десять пониже того места реки, откуда ее накачивали для мытья…
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой
не пил. К восьми вечера они
шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
Придя в трактир, Федор садился за буфетом вместе со своим другом Кузьмой Егорычем и его братом Михаилом — содержателями трактира. Алексей
шел в бильярдную, где вел разговоры насчет бегов, а иногда и сам играл на бильярде по рублю партия, но всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с шулеров выпрашивать чуть
не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя играл
не кием, а мазиком.
Иногда называл себя в третьем лице, будто
не о нем речь. Где говорит, о том и вспоминает: в трактире — о старых трактирах, о том, кто и как пил, ел; в театре в кругу актеров —
идут воспоминания об актерах, о театре. И чего-чего он
не знал! Кого-кого он
не помнил!
После спектакля стояла очередью театральная публика.
Слава Тестова забила Турина и «Саратов». В 1876 году купец Карзинкин купил трактир Турина, сломал его, выстроил огромнейший дом и составил «Товарищество Большой Московской гостиницы», отделал в нем роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878 году открылась первая половина гостиницы. Но она
не помешала Тестову, прибавившему к своей вывеске герб и надпись: «Поставщик высочайшего двора».
Передо мной счет трактира Тестова в тридцать шесть рублей с погашенной маркой и распиской в получении денег и подписями: «В. Долматов и О. Григорович». Число — 25 мая. Год
не поставлен, но, кажется, 1897-й или 1898-й. Проездом из Петербурга зашли ко мне мой старый товарищ по сцене В. П. Долматов и его друг О. П. Григорович, известный инженер, москвич. Мы
пошли к Тестову пообедать по-московски. В левой зале нас встречает патриарх половых, справивший сорокалетний юбилей, Кузьма Павлович.
В трактире всегда сидели свои люди, знали это, и никто
не обижался. Но едва
не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой
пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
Здесь давались небольшие обеды особенно знатным иностранцам; кушанья французской кухни здесь
не подавались, хотя вина
шли и французские, но перелитые в старинную посуду с надписью — фряжское, фалернское, мальвазия, греческое и т. п., а для шампанского подавался огромный серебряный жбан, в ведро величиной, и черпали вино серебряным ковшом, а пили кубками.
За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать часов
посылали с судками служащих те богатые купцы, которые почему-либо
не могли в данный день
пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
В «городе» более интересных трактиров
не было, кроме разве явившегося впоследствии в подвалах Городских рядов «Мартьяныча», рекламировавшего вовсю и торговавшего на
славу, повторяя собой во всех отношениях бубновскую «дыру».