Неточные совпадения
Так шли годы, пока
не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два:
один — под углом Малого театра, а другой — на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только
не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал
не раз. Но
не со злобы его ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал:
один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.
— Каторга сигает! — пояснил мне Рудников и крикнул на всю казарму: —
Не бойтесь, дьяволы! Я
один, никого
не возьму, так зашел…
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать — все
одно возьму.
Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я
не за тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна
не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
Зашли в
одну из ночлежек третьего этажа. Там та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще
не успел предупредить.
Я заинтересовался и бросился в дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в
одной рубахе, обутый в лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой, торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей
не видал: из тела торчала большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка.
Окна от грязи
не пропускали света, и только
одно окно «шланбоя», с белой занавеской, было светлее других.
Им оставалось
одно: продавать себя пьяным развратникам. Десятилетние пьяные проститутки были
не редкость.
— Ваше дело держать, а наше дело бежать! А слова тебе
не дам. Наше слово крепко, а я уже дал
одно слово.
И только Советская власть
одним постановлением Моссовета смахнула эту
не излечимую при старом строе язву и в
одну неделю в 1923 году очистила всю площадь с окружающими ее вековыми притонами, в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и заселила их рабочим и служащим людом.
Милиция, окружив дома, предложила немедленно выселяться, предупредив, что выход свободный, никто задержан
не будет, и дала несколько часов сроку, после которого «будут приняты меры». Только часть нищих-инвалидов была оставлена в
одном из надворных флигелей «Румянцевки»…
— Касьяном зову — потому и
не врет. Такие в три года
один раз родятся… Касьяны все правдивые бывают!..
Один нес последнее барахло из крайней нужды и отдавал за бесценок: окружат барышники, чуть
не силой вырвут.
И он жил в таком переулке, где днем торговля идет, а ночью ни
одной души
не увидишь.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого
не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве
не говорил, а цель была
одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Библиофилы
не пропускали ни
одного воскресенья.
Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают
одну книгу или издание лекций совсем задешево, и все учатся по
одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами
не пропадали.
Знали еще букинисты
одного курьезного покупателя. Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином в руках и требовал книги в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой
не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и
не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.
Это был покупатель со строго определенной целью — купить «серебряный звон», а
не «на грош пятаков». Близок к нему был еще
один «чайник»,
не пропускавший ни
одного воскресенья, скупавший,
не выжиливая копеечку, и фарфор, и хрусталь, и картины…
Он ухаживал со страстью и терпением за какой-нибудь серебряной крышкой от кружки и
не успокаивался, пока
не приобретал ее. Я знаком был с М. М. Зайцевским, но трудно было его уговорить показать собранные им редкости. Да никому он их и
не показывал. Сам,
один любовался своими сокровищами, тщательно их охраняя от постороннего глаза.
В
один прекрасный день на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из переулков (были названы два переулка) просят «
не трудиться звонить».
На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру в три карты — две черные,
одна красная. Надо угадать красную. Или игра в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь остался в ремешке. Но никогда никто
не угадает красной, и никогда гвоздь
не остается в ремне. Ловкость рук поразительная.
А какие там типы были! Я знал
одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у
одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич.
Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
Они ни с кем
не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда
не скажут своего имени, ни
одним словом
не намекнут ни на что былое.
Смело можно сказать, что ни
один домовладелец
не получал столько верных и громадных процентов, какие получали эти съемщики квартир и приемщики краденого.
Все это рваное, линючее, ползет чуть
не при первом прикосновении. Калоши или сапоги окажутся подклеенными и замазанными, черное пальто окажется серо-буромалиновым, на фуражке после первого дождя выступит красный околыш, у сюртука
одна пола окажется синей, другая — желтой, а полспины — зеленой. Белье расползается при первой стирке. Это все «произведения» первой категории шиповских ремесленников, «выдержавших экзамен» в ремесленной управе.
Мне
не трудно было найти двух смельчаков, решившихся на это путешествие.
Один из них — беспаспортный водопроводчик Федя, пробавлявшийся поденной работой, а другой — бывший дворник, солидный и обстоятельный. На его обязанности было опустить лестницу, спустить нас в клоаку между Самотекой и Трубной площадью и затем встретить нас у соседнего пролета и опустить лестницу для нашего выхода. Обязанность Феди — сопутствовать мне в подземелье и светить.
Я остался
один в этом замурованном склепе и прошел по колено в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой ничего
не различал.
Я попробовал спуститься, но шуба мешала, — а упускать случай дать интересную заметку в «Вечернюю Москву», в которой я тогда работал,
не хотелось. Я сбросил шубу и в
одном пиджаке спустился вниз.
Ночь была непроглядная. Нигде ни
одного фонаря, так как по думскому календарю в те ночи, когда должна светить луна, уличного освещения
не полагалось, а эта ночь по календарю считалась лунной. А тут еще вдобавок туман. Он клубился над кустами, висел на деревьях, казавшихся от этого серыми призраками.
К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и
не раз получал от него сведения для газет. У него была
одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
В
одном из глухих, темных дворов свет из окон почти
не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань…
При встречах «спортсмен» старался мне
не показываться на глаза, но раз поймал меня
одного на беговой аллее и дрожащим голосом зашептал...
Возвращаясь часу во втором ночи с Малой Грузинской домой, я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров Живодерки. Около
одного из редких фонарей этой цыганской улицы меня кто-то окликнул по фамилии, и через минуту передо мной вырос весьма отрепанный, небритый человек с актерским лицом. Знакомые черты, но никак
не могу припомнить.
С печи слезли грязная, морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне с
одним стеклом: другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого
не было стекла.
Умчались к «Яру» подвыпившие за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко
одним словом разбивал кулинарные фантазии,
не считаясь с тем, что за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар
не мог сделать ни
одного замечания, а только подобострастно записывал то, что гость говорил.
Даже постоянно серьезных братьев Ляпиных он умел рассмешить. Братья Ляпины
не пропускали ни
одного обеда. «Неразлучники» — звали их. Было у них еще
одно прозвание — «чет и нечет», но оно забылось, его помнили только те, кто знал их молодыми.
Ляпины родом крестьяне
не то тамбовские,
не то саратовские. Старший в юности служил у прасола и гонял гурты в Москву. Как-то в Моршанске, во время
одного из своих путешествий, он познакомился со скопцами, и те уговорили его перейти в их секту, предлагая за это большие деньги.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за каждую бляху почему-то
одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки шли, никто
не знал.
А при жизни С. И. Грибков
не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в
одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников. О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом...
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег
не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на
одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Лучший табак, бывший в моде, назывался «Розовый». Его делал пономарь, живший во дворе церкви Троицы-Листы, умерший столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в
одной из крохотных лавочек, осевших глубоко в землю под церковным строением на Сретенке. После его смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько своеобразен, что нельзя его
не привести целиком.
Соединить золу с табаком так: два стакана табаку и
один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с осьмою, смачивать
не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так тереть весь табак до конца, выкладывая в
одно место.
Сосновое масло,
один золотник розового масла и розовую воду соединить вместе подогретую, но
не очень сильно; смесь эту, взбалтывая, подбавлять в каждый раствор табаку с золою и все это стирать.
Много лет на глазах уже вошедшего в славу «Эрмитажа» гудел пьяный и шумный «Крым» и зловеще молчал «Ад», из подземелья которого
не доносился ни
один звук на улицу.
В этой половине было всегда тихо — пьянства
не допускали вышибалы,
одного слова или молчаливого жеста их все боялись.
В конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на
один из таких ходов под воротами этого дома, когда уже «Ада»
не было, а существовали лишь подвальные помещения (в
одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и днем керосиновыми лампами).
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только
одно русское оставил: в ресторане
не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь
не пускали после того, как
одного из них в сарае ночью крысы сожрали.