Неточные совпадения
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой
знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак
не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Правда ли, что ты
знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и
не арестуешь их?
— Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня
не простоишь, пришьют! Конечно, всех
знаю.
Тот, о ком я говорю, был человек смелости испытанной,
не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга», тем более, что он
знал и настоящую сибирскую каторгу.
Мы быстро пересекли площадь. Подколокольный переулок, единственный, где
не было полиции, вывел нас на Яузский бульвар. А железо на крышах домов уже гремело. Это «серьезные элементы» выбирались через чердаки на крышу и пластами укладывались около труб,
зная, что сюда полиция
не полезет…
Убитый был «кот». Убийца — мститель за женщину. Его так и
не нашли —
знали, да
не сказали, говорили: «хороший человек».
Он жил совершенно одиноко, в квартире его — все
знали — было много драгоценностей, но он никого
не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда это было возможно.
Все Смолин
знает —
не то, что где было, а что и когда будет и где…
И
знает, и будет молчать, пока его самого начальство
не прищучит!
Знают эту его систему букинисты,
знают, что ни за что
не добавит, и отдают книгу.
Знали еще букинисты одного курьезного покупателя. Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином в руках и требовал книги в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой
не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и
не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.
— Теперь
не надо. Опосля понадобится. Лишнее знание
не повредит. Окромя пользы, от этого ничего. Может, что знакомым понадобится, вот и
знаете, где купить, а каков товар — своими глазами убедились.
А какие там типы были! Я
знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич.
Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
— Эге-ге-гей! Публика почтенная, полупочтенная и которая так себе! Начинайте торопиться, без вас
не начнем.
Знай наших,
не умирай скорча.
Это
знала полиция, обо всем этом
знали гласные-домовладельцы, и все, должно быть, думали:
не нами заведено,
не нами и кончится!
Из последних притонов вербовались «составителями» громилы для совершения преступлений, и сюда никогда
не заглядывала полиция, а если по требованию высшего начальства, главным образом прокуратуры, и делались обходы, то «хозяйки» заблаговременно
знали об этом, и при «внезапных» обходах никогда
не находили того, кого искали…
У некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные комнаты, «мельницы», тоже самого последнего разбора, предназначенные специально для обыгрывания громил и разбойников, которые только в такие трущобы являлись для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно,
зная, что здесь
не будет никого чужого.
— Помни: я все
знаю, но и виду
не подам никогда. Будто ничего
не было. Прощай! — крикнул я ему уже из калитки…
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания
не обратил, прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все
знают за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция
знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
— Персидская ромашка! О нет, вы
не шутите, это в жизни вещь великая.
Не будь ее на свете —
не был бы я таким, каким вы меня видите, а мой патрон
не состоял бы в членах Общества драматических писателей и
не получал бы тысячи авторского гонорара, а «Собачий зал»… Вы
знаете, что такое «Собачий зал»?..
— И талант у вас есть, и сцену
знаете, только мне свое имя вместе с другим ставить неудобно. К нашему театру пьеса тоже
не подходит.
—
Не было бы. Ведь их в квартиру пускать нельзя без нее… А народ они грамотный и сцену
знают. Некоторые — бывшие артисты… В два дня пьесу стряпаем: я — явление, другой — явление, третий — явление, и кипит дело… Эллен, ты угощай завтраком гостя, а я займусь пьесой… Уж извините меня… Завтра утром сдавать надо… Посидите с женой.
Детей у него в живых
не осталось, и миллионы пошли по наследству каким-то дальним родственникам, которых он при жизни и
знать не хотел.
Ну, десятки-то тысяч туда-сюда,
не беспокоишься о них —
знаешь, что на дело ушли,
не жаль.
Даже постоянно серьезных братьев Ляпиных он умел рассмешить. Братья Ляпины
не пропускали ни одного обеда. «Неразлучники» — звали их. Было у них еще одно прозвание — «чет и нечет», но оно забылось, его помнили только те, кто
знал их молодыми.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать лет жили в «Ляпинке» и оставались в ней долгое время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это
знали, но
не гнали: пускай живут, а то пропадут на Хитровке.
Лихачи
знали всю подноготную всякого завсегдатая «Эрмитажа» и
не верили в прочность… «вась-сиясей», а предпочитали купцов в загуле и в знак полного к ним уважения каждого именовали по имени-отчеству.
И многие
знали, а поймать
не могли.
И все
знали, что Петр Кирилыч обсчитывает, но никто
не мог понять, как именно, а товарищи-половые радовались...
Вся Москва об этом молчала,
знал только один фельетонист «Современных известий», Пастухов, но с него Долгоруков взял клятву, что он никогда
не заикнется об этом деле.
От него я
узнал, что Шпейер был в этой афере вторым лицом, а главным был некий прогорелый граф, который
не за это дело, а за ряд других мошенничеств был сослан в Сибирь.
В свободное от пожаров время они ходили к ним в гости, угощались на кухне, и хозяйки на них смотрели как на своих людей,
зная, что
не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек, на которого положиться можно.
Завсегдатаи «вшивой биржи». Их мало кто
знал, зато они
знали всех, но у них
не было обычая подавать вида, что они знакомы между собой. Сидя рядом, перекидывались словами, иной подходил к занятому уже столу и просил, будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе к темному углу.
— Словом, «родная сестра тому кобелю, которого вы, наверное,
знаете», — замечает редактор журнала «Природа и охота» Л. П. Сабанеев и обращается к продавцу: — Уходи, Сашка,
не проедайся. Нашел кого обмануть! Уж если Александру Михайлычу несешь собаку, так помни про хвост. Понимаешь, прохвост, помни!
В семидесятых годах формы у студентов еще
не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было
узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции.
Полиция сделала засаду. Во дворе были задержаны два оборванца, и в одном из них квартальный
узнал своего «крестника», которого он
не раз порол по заказу княгининого управляющего.
Дамы обыкновенно толпились у выставки фруктов, где седой, высокий, важный приказчик Алексей Ильич у одного прилавка, а у другого его помощник, молодой и красивый Александр Иванович,
знали своих покупательниц и умели так отпустить им товар, что ни одного яблока
не попадет с пятнышком, ни одной обмякшей ягодки винограда.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого
не интересовало писать о том, что все
знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!»
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и бытописателем, а мне и на ум
не приходило хоть словом обмолвиться о банях, хотя я
знал немало о них,
знал бытовые особенности отдельных бань; встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых
не раз описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
— Вы всей Москве должны!.. В ваших книгах обо всей Москве написали и ни слова
не сказали о банях. А ведь Москва без бань —
не Москва! А вы Москву
знаете, и грех вам
не написать о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас
не забыть бань.
«Кусочник» следит, когда парильщик получает «чайные», он
знает свою публику и
знает, кто что дает. Получая обычный солодовниковский двугривенный, он
не спрашивает, от кого получен, а говорит...
Никогда и ничем
не болевший старик вдруг почувствовал, как он говорил, «стеснение в груди». Ему посоветовали сходить к Захарьину, но,
узнав, что за прием на дому тот берет двадцать пять рублей, выругался и
не пошел.
Сразу
узнал его — мы десятки раз встречались на разных торжествах и, между прочим, на бегах и скачках, где он нередко бывал, всегда во время антрактов скрываясь где-нибудь в дальнем углу, ибо, как он говорил: «
Не подобает бывать духовной особе на конском ристалище, начальство увидит, а я до коней любитель!»
Петербургская
знать во главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу, которая, кстати сказать, ничего общего с Гурьинским трактиром
не имела, а была придумана каким-то мифическим Гурьевым.
Московские купцы, любившие всегда над кем-нибудь посмеяться, говорили ему: «Ты, Петр, мне
не заправляй Петра Кирилыча!» Но Петр Кирилыч иногда отвечал купцу — он
знал кому и как ответить — так...
В трактире всегда сидели свои люди,
знали это, и никто
не обижался. Но едва
не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
Это все
знали, и являвшийся к нему богатый купец или барин-делец курил копеечную сигару и пил чай за шесть копеек, затем занимал десятки тысяч под вексель. По мелочам Карташев
не любил давать. Он брал огромные проценты, но обращаться в суд избегал, и были случаи, что деньги за должниками пропадали.
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе
не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт
знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они
узнали.
Это был старик огромного роста, богатырского сложения, читал наизусть чуть
не всего Пушкина, а «Евгения Онегина»
знал всего и любил цитировать.
Но вот заливается по Питерской дороге курьерский колокольчик — все приходит в движение. Освобождают правую часть дороги, и бешено несется курьерская или фельдъегерская тройка. Инвалид
не ждет команды «подвысь!», а, подняв бревно, вытягивается во фрунт. Он
знает, что это или фельдъегерь, или курьер, или государственного преступника везут…