Неточные совпадения
На другой день после приезда в Москву мне пришлось из Лефортова отправиться в Хамовники, в Теплый переулок. Денег в кармане в обрез: два двугривенных да медяки. А погода такая, что сапог
больше изорвешь. Обледенелые нечищеные тротуары да талый снег на огромных булыгах. Зима еще
не устоялась.
С годами труба засорилась, ее никогда
не чистили, и после каждого
большого ливня вода заливала улицы, площади, нижние этажи домов по Неглинному проезду.
Куда им
больше деваться с волчьим паспортом: [Паспорт с отметкой,
не дававшей права жительства в определенных местах.] ни тебе «работы», ни тебе ночлега.
Я заинтересовался и бросился в дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в одной рубахе, обутый в лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой, торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей
не видал: из тела торчала
большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка.
Здесь жили профессионалы-нищие и разные мастеровые, отрущобившиеся окончательно.
Больше портные, их звали «раками», потому что они, голые, пропившие последнюю рубаху, из своих нор никогда и никуда
не выходили. Работали день и ночь, перешивая тряпье для базара, вечно с похмелья, в отрепьях, босые.
Внизу была
большая квартира доктора, где я
не раз бывал по субботам, где у Софьи Петровны, супруги доктора, страстной поклонницы литераторов и художников, [С нее А. Чехов написал «Попрыгунью».
Заснула как-то пьяная на Рождество на улице, и отморозил ребенок два пальца, которые долго гнили, а она
не лечила — потому подавали
больше: высунет он перед прохожим изъязвленную руку… ну и подают сердобольные…
Кончилось отправлением в участок, откуда малого снесли в ночлежку, а Сашку Кочергу препроводили по характеру болезни в Мясницкую больницу, и
больше ее в ночлежке
не видали.
У Григорьева была
большая прекрасная библиотека, составленная им исключительно на Сухаревке. Сын его, будучи студентом, участвовал в революции. В 1905 году он был расстрелян царскими войсками. Тело его нашли на дворе Пресненской части, в груде трупов. Отец
не пережил этого и умер. Надо сказать, что и ранее Григорьев считался неблагонадежным и иногда открыто воевал с полицией и ненавидел сыщиков…
— Два рубля? Полтора! Гляди сам,
больше не стоит!
Хозяйки этих квартир, бывшие проститутки
большей частью, являлись фиктивными содержательницами, а фактическими были их любовники из беглых преступников, разыскиваемых полицией, или разные
не попавшиеся еще аферисты и воры.
На
большие «мельницы», содержимые в шикарных квартирах, «деловые ребята» из осторожности
не ходили — таких «мельниц» в то время в Москве был десяток на главных улицах.
— Ну, успокойся,
больше не буду.
Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы, а иногда, на особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались то из плитняка, то из асфальта переходы. А вот на
Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда и никто
не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет.
— Эгей-гей, голубчики, грррабб-ят! — раздавался любимый ямщицкий клич, оставшийся от разбойничьих времен на
больших дорогах и дико звучавший на сонной Тверской, где
не только грабителей, но и прохожих в ночной час
не бывало.
Не таков был его однофамилец, с
большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто
не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть
не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша
не ходил на «вторничные» обеды года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
Ляпины родом крестьяне
не то тамбовские,
не то саратовские. Старший в юности служил у прасола и гонял гурты в Москву. Как-то в Моршанске, во время одного из своих путешествий, он познакомился со скопцами, и те уговорили его перейти в их секту, предлагая за это
большие деньги.
Более близкие его друзья — а их было у него очень мало — рассказывали, что после него осталась
большая поэма в стихах, посвященная девушке, с которой он и знаком
не был, но был в нее тайно влюблен…
Предусмотрительно устроитель вечера усадил среди дам двух нарочно приглашенных неляпинцев, франтов-художников, красавцев, вращавшихся в светском обществе, которые заняли хозяйку дома и бывших с ней дам;
больше посторонних никого
не было.
1922 год. Все-таки собирались «среды». Это уж было
не на
Большой Молчановке, а на
Большой Никитской, в квартире С. Н. Лентовской. «Среды» назначались
не регулярно. Время от времени «дядя Володя» присылал приглашения, заканчивавшиеся так...
Дом был
большой, двухэтажный, населен беднотой — прачки, мастеровые, которые никогда ему
не платили за квартиру, и он
не только
не требовал платы, но еще сам ремонтировал квартиры, а его ученики красили и белили.
В его
большой мастерской было место всем. Приезжает какой-нибудь живописец из провинции и живет у него, конечно, ничего
не делая, пока место найдет, пьет, ест.
Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в кармане и добился своего
не легко. После С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца
большой художественной галереи.
Ах ты, сукин сын Гагарин,
Ты собака, а
не барин…
Заедаешь харчевые,
Наше жалованье,
И на эти наши деньги
Ты
большой построил дом
Среди улицы Тверской
За Неглинной за рекой.
Со стеклянным потолком,
С москворецкою водой,
По фонтану ведена,
Жива рыба пущена…
Старые москвичи-гурманы перестали ходить к Тестову. Приезжие купцы,
не бывавшие несколько лет в Москве,
не узнавали трактира. Первым делом — декадентская картина на зеркальном окне вестибюля… В
большом зале — модернистская мебель, на которую десятипудовому купчине и сесть боязно.
При магазине была колбасная; чтобы иметь товар подешевле, хозяин заблаговременно
большими партиями закупал кишки, и они гнили в бочках, распространяя ужасную вонь. По двору носилась злющая собака, овчарка Енотка, которая
не выносила полицейских. Чуть увидит полицейского — бросается. И всякую собаку, забежавшую на двор, рвала в клочья.
— Имение
большое,
не виден конец, а посередке дворец — два кола вбито, бороной покрыто, добра полны амбары, заморские товары, чего-чего нет, харчей запасы невпроед: сорок кадушек соленых лягушек, сорок амбаров сухих тараканов, рогатой скотины — петух да курица, а медной посуды — крест да пуговица. А рожь какая — от колоса до колоса
не слыхать бабьего голоса!
А до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий двор: между домом Мосолова и фонтаном — биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шилова — биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до
Большой Лубянки — сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена
не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.
Публика, метнувшаяся с дорожек парка, еще
не успела прийти в себя, как видит: на золотом коне несется черный дьявол с пылающим факелом и за ним — длинные дроги с черными дьяволами в медных шлемах… Черные дьяволы еще
больше напугали народ… Грохот, пламя, дым…
Булочные получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и
больше калачей и саек, которые развозились в кануны праздников и делились между арестантами. При этом никогда
не забывались и караульные солдаты из квартировавших в Москве полков.
Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед
большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них, никогда
не видевших куска белого хлеба, эти дни были праздниками. Когда подаяние
большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами.
За час до начала скачек кофейная пустеет — все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже
больше не появляются: с ипподрома — в клубы, в игорные дома их путь.
Лучше же всех считался Агапов в Газетном переулке, рядом с церковью Успения. Ни раньше, ни после такого
не было. Около дома его в дни
больших балов
не проехать по переулку: кареты в два ряда, два конных жандарма порядок блюдут и кучеров вызывают.
Были великие искусники создавать дамские прически, но
не менее великие искусники были и мужские парикмахеры. Особенным умением подстригать усы славился Липунцов на
Большой Никитской, после него Лягин и тогда еще совсем молодой, его мастер, Николай Андреевич.
Актеры могли еще видеться с антрепренерами в театральных ресторанах: «Щербаки» на углу Кузнецкого переулка и Петровки, «Ливорно» в Кузнецком переулке и «Вельде» за
Большим театром; только для актрис, кроме Кружка, другого места
не было.
Ежедневно все игроки с нетерпением ждали прихода князей: без них игра
не клеилась. Когда они появлялись, стол оживал. С неделю они ходили ежедневно, проиграли
больше ста тысяч, как говорится,
не моргнув глазом — и вдруг в один вечер
не явились совсем (их уже было решено провести в члены-соревнователи Кружка).
Большой угол занимал собачий рынок. Каких-каких собак здесь
не было! И борзые, и хортые, и псовые, и гончары всех сортов, и доги, и бульдоги, и всякая мохнатая и голая мелкота за пазухами у продавцов. Здесь работали собачьи воры.
В трактир то и дело входили собачники со щенками за пазухой и в корзинках (с
большими собаками барышников в трактир
не впускали), и начинался осмотр, а иногда и покупка собак.
Третий дом на этой улице,
не попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону
Большой Дмитровки, выходя и на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались «Московские ведомости».
Тогда фамилии
не употребляли между своих, а
больше по прозвищам да по приметам. Клички давались по характеру, по фигуре, по привычкам.
Когда появилось в печати «Путешествие в Арзрум», где Пушкин так увлекательно описал тифлисские бани, Ламакина выписала из Тифлиса на пробу банщиков-татар, но они у коренных москвичей, любивших горячий полок и душистый березовый веник, особого успеха
не имели, и их
больше уже
не выписывали. Зато наши банщики приняли совет Пушкина и завели для любителей полотняный пузырь для мыла и шерстяную рукавицу.
Секрет исчезновения и появления воды в
большую публику
не вышел, и начальство о нем
не узнало, а кто знал, тот с выгодой для себя молчал.
— Первое — это надо Сандуновские бани сделать такими, каких Москва еще
не видела и
не увидит. Вместо развалюхи построим дворец для бань, сделаем все по последнему слову науки, и чем
больше вложим денег, тем
больше будем получать доходов, а Хлудовых сведем на нет. О наших банях заговорит печать, и ты — знаменитость!
Попробовал на проездках — удачно. Записал одну на поощрительный приз — благополучно пришел последним. После ряда проигрышей ему дали на
большой гандикап выгодную дистанцию. Он уже совсем выиграл бы, если б
не тот случай, о котором ему напоминали из сочувствия каждый раз извозчики.
Вот этих каюток тогда тут
не было, дом был длинный, двухэтажный, а зала дворянская тоже была
большая, с такими же мягкими диванами, и буфет был — проси чего хочешь…
Не ворошь ты меня, Танюшка,
Растомила меня банюшка,
Размягчила туги хрящики,
Разморила все суставчики.
В бане веник
больше всех бояр,
Положи его, сухмяного, в запар,
Чтоб он был душистый и взбучистый,
Лопашистый и уручистый…
После спектакля стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Турина и «Саратов». В 1876 году купец Карзинкин купил трактир Турина, сломал его, выстроил огромнейший дом и составил «Товарищество
Большой Московской гостиницы», отделал в нем роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878 году открылась первая половина гостиницы. Но она
не помешала Тестову, прибавившему к своей вывеске герб и надпись: «Поставщик высочайшего двора».
Деньги, данные «на чай», вносились в буфет, где записывались и делились поровну. Но всех денег никто
не вносил; часть, а иногда и
большую, прятали, сунув куда-нибудь подальше. Эти деньги назывались у половых: подвенечные.
В центре города были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон» в Охотном, «Коломна» на Неглинной, в Брюсовском переулке, в
Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом № 6 и где прежде ходили стада кур и
большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и
не пускал оборванцев во двор.
И приходилось давать и уж
больше не повторять своих купеческих шуток.