Неточные совпадения
Из трактира выбегали извозчики — в расстегнутых синих халатах, с ведром в
руке — к фонтану, платили копейку сторожу, черпали грязными ведрами воду и поили лошадей. Набрасывались
на прохожих с предложением услуг, каждый хваля свою лошадь, величая каждого, судя по одежде, — кого «ваше степенство», кого «ваше здоровье», кого «ваше благородие», а кого «вась-сиясь!». [Ваше сиятельство.]
Торговка поднимается с горшка, открывает толстую сальную покрышку, грязными
руками вытаскивает «рванинку» и кладет покупателю
на ладонь.
Глеб Иванович схватил меня за
руку и потащил
на площадь, уже опустевшую и покрытую лужами, в которых отражался огонь единственного фонаря.
Но не успел он еще как следует нахохотаться, как зашлепали по лужам шаги, и мой посланный, задыхаясь, вырос перед нами и открыл громадную черную
руку,
на которой лежали папиросы, медь и сверкало серебро.
По Солянке было рискованно ходить с узелками и сумками даже днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из
рук узелки и мчались в Свиньинский переулок, где
на глазах преследователей исчезали в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались в изумлении — и вдруг в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Заснула как-то пьяная
на Рождество
на улице, и отморозил ребенок два пальца, которые долго гнили, а она не лечила — потому подавали больше: высунет он перед прохожим изъязвленную
руку… ну и подают сердобольные…
— Коська сунул мне в
руку сумку и исчез… Когда я выбежала за ним
на двор, он был уже в воротах и убежал, — продолжала она.
И еще, кроме мух и тараканов, было только одно живое существо в его квартире — это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из своих
рук, сажал
на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными глазами.
Знали еще букинисты одного курьезного покупателя. Долгое время ходил
на Сухаревку старый лакей с аршином в
руках и требовал книги в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.
Помню еще, что сын владельца музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех
на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой
рукой, звали его просто — Вася Днепров.
На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку садятся прямо
на мостовую трое-четверо и открывают игру в три карты — две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь остался в ремешке. Но никогда никто не угадает красной, и никогда гвоздь не остается в ремне. Ловкость
рук поразительная.
Первая категория торговок являлась со своими мужьями и квартирантами
на толкучку чуть свет и сразу успевала запастись свежим товаром, скупаемым с
рук, и надуть покупателей своим товаром. Они окружали покупателя, и всякий совал, что у него есть: и пиджак, и брюки, и фуражку, и белье.
Он выхватил из
рук еще стоявшего у стола Оськи кружку с пивом и выплеснул
на пол.
Например, автор назвал пьесу «В
руках», а я сейчас — «В рукавицах», или назовет автор — «Рыболов», а я — «
На рыбной ловле».
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь
на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое
на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет,
на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
По этому магическому слову калитка отворилась, со двора пахнуло зловонием, и мы прошли мимо дворника в тулупе, с громадной дубиной в
руках,
на крыльцо флигеля и очутились в сенях.
Тогда еще Большая Дмитровка была сплошь дворянской: Долгорукие, Долгоруковы, Голицыны, Урусовы, Горчаковы, Салтыковы, Шаховские, Щербатовы, Мятлевы… Только позднее дворцы стали переходить в
руки купечества, и
на грани настоящего и прошлого веков исчезли с фронтонов дворянские гербы, появились
на стенах вывески новых домовладельцев: Солодовниковы, Голофтеевы, Цыплаковы, Шелапутины, Хлудовы, Обидины, Ляпины…
Кругом все знакомые… Приветствуя, В. Е. Шмаровин иногда становится перед вошедшим: в одной
руке серебряная стопочка допетровских времен, а в другой — екатерининский штоф, «квинтель», как называли его
на «средах».
Когда весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником розового масла и перемешивать
руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их
на печь дней
на пять или
на шесть, а
на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем положении. И табак готов».
Сидит человек
на скамейке
на Цветном бульваре и смотрит
на улицу,
на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной
руке и со свертком в другой…
— Чего ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под ногами шмыгают… — и он развел
руками на пол-аршина.
Стоит старик, положив
руку на спинку кресла, и, видимо, рад поговорить.
Впечатление жуткое, несмотря
на вполне приличную семейную обстановку средней
руки; даже пара канареек перекликалась в глубокой нише маленького окна.
На новогоднем балу важно выступает под
руку с супругой банкир Поляков в белых штанах и мундире штатского генерала благотворительного общества. Про него ходил такой анекдот...
И сколько десятков раз приходилось выскакивать им
на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за день
на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали
рукой часовому, что, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.
Восемь часов. Собирается публика. Артисты одеты. Пожарные в Петровском театре сидят
на заднем дворе в тиковых полосатых куртках, загримированные неграми: лица, шеи и
руки вычернены, как сапоги.
Впереди мчится весь красный, с красным хвостом и красными
руками, в блестящем шлеме верховой
на бешеном огромном пегом коне… А сзади — дроги с баграми,
на дрогах — красные черти…
Бешено грохочут по Тверской один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части,
на которой развевается красный флаг — сбор всех частей. Сзади пожарных, стоя в пролетке и одной
рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов
на своей паре и не может догнать пожарных…
Ну, конечно, жертвовали, кто чем мог, стараясь лично передать подаяние. Для этого сами жертвователи отвозили иногда воза по тюрьмам, а одиночная беднота с парой калачей или испеченной дома булкой поджидала
на Садовой, по пути следования партии, и, прорвавшись сквозь цепь, совала в
руки арестантам свой трудовой кусок, получая иногда затрещины от солдат.
И указал одной
рукой на морг, а другой —
на соседний стол, занятый картежниками, шумно спорившими.
По одному виду можно было понять, что каждому из них ничего не стоит остановить коня
на полном карьере, прямо с седла ринуться
на матерого волка, задержанного
на лету доспевшей собакой, налечь
на него всем телом и железными
руками схватить за уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
Он, не считая, пачками бросал деньги, спокойной
рукой получал выигрыши, не обращая внимания
на проигрыш. Видно, что это все ему или скучно, или мысль его была далеко. Может быть, ему вспоминался безбородый юноша-маркер, а может быть, он предчувствовал грядущие голодные дни
на Ривьере и в Монако.
Около него — высокий молодой человек с продолговатым лицом, с манерами англичанина. Он похож
на статую. Ни один мускул его лица не дрогнет.
На лице написана холодная сосредоточенность человека, делающего серьезное дело. Только
руки его выдают… Для опытного глаза видно, что он переживает трагедию: ему страшен проигрыш… Он справляется с лицом, но
руки его тревожно живут, он не может с ними справиться…
На другом конце стола прилизанный, с английским пробором
на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под
рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
Это первый выплыв Степана «по матушке по Волге». А вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва, площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он сам
на помосте, с грозно поднятой
рукой, прощается с бунтарской жизнью и вещает грядущее...
Через черный ход он выпустил затем всех, кому опасно было попадаться в
руки полиции, и
на другой день в «говорильне» клуба возмущался действиями властей.
Третий дом
на этой улице, не попавший в
руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя и
на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались «Московские ведомости».
После перестройки Малкиеля дом Белосельских прошел через много купеческих
рук. Еще Малкиель совершенно изменил фасад, и дом потерял вид старинного дворца. Со времени Малкиеля весь нижний этаж с зеркальными окнами занимал огромный магазин портного Корпуса, а бельэтаж — богатые квартиры. Внутренность роскошных зал была сохранена. Осталась и беломраморная лестница, и выходивший
на парадный двор подъезд, еще помнивший возок Марии Волконской.
Он громовым голосом вызывал кучеров, ставил в экипаж покупки, правой
рукой на отлет снимал картуз с позументом, а в левой зажимал полученный «
на чай».
Елисеев встает, подает ему
руку и, указывая
на средний стул, говорит...
В мифологии был Бахус и была слепая Фемида, богиня правосудия с весами в
руках,
на которых невидимо для себя и видимо для всех взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее были завязаны, чтобы никакого подозрения в лицеприятии быть не могло.
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок
на веревочке, иногда надевал его
на шею или привязывал к
руке, а то просто нацеплял
на ручку шайки и шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой одежды получал рвань и опорки.
На одной сидит человек с намыленным подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами за нос, подняв ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой
рукой бритву, наполовину в мыле.
На другой стороне сидит здоровенный, краснорожий богатырь в одной рубахе с засученным до плеча рукавом, перед ним цирюльник с окровавленным ланцетом — значит, уж операция кончена; из
руки богатыря высокой струей бьет, как из фонтана, кровь, а под
рукой стоит крошечный мальчишка, с полотенцем через плечо, и держит таз, большой таз, наполовину полный крови.
Их бритые лица, потные и раскрасневшиеся, выглядывали из меховых воротников теплых пальто. В правых
руках у них были скаковые хлысты, в левых — маленькие саквояжи, а у одного, в серой смушковой шапке, надвинутой
на брови, под мышкой узелок и банный веник. Он был немного повыше и пошире в плечах своих спутников.
Время от времени сам стал брать вожжи в
руки, научился править, плохую лошаденку сменил
на бракованного рысачка, стал настоящим «пыльником», гонялся по Петербургскому шоссе от заставы до бегов, до трактира «Перепутье», где собирались часа за два до бегов второсортные спортсмены, так же как и он, пылившие в таких же шарабанчиках и в трактире обсуждавшие шансы лошадей, а их кучера сидели
на шарабанах и ждали своих хозяев.
Стихотворение это, как иначе в те времена и быть не могло, напечатать не разрешили. Оно ходило по
рукам и читалось с успехом
на нелегальных вечеринках.
И Кузьма перебросил
на левое плечо салфетку, взял вилку и ножик, подвинул к себе расстегай, взмахнул пухлыми белыми
руками, как голубь крыльями, моментально и беззвучно обратил рядом быстрых взмахов расстегай в десятки узких ломтиков, разбегавшихся от цельного куска серой налимьей печенки
на середине к толстым зарумяненным краям пирога.
Здесь справлялись и балы, игрались «простонародные» свадьбы, и здесь собиралась «вязка», где шайка аукционных скупщиков производила расчеты со своими подручными, сводившими аукционы
на нет и отбивавшими охоту постороннему покупателю пробовать купить что-нибудь
на аукционе: или из-под
рук вырвут хорошую вещь, или дрянь в такую цену вгонят, что навсегда у всякого отобьют охоту торговаться.
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время
на «Голубятне», а если являлся в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел в другие
руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.