Неточные совпадения
Исчезают нестройные ряды устарелых домишек,
на их
месте растут новые, огромные дворцы.
Так я в первый раз увидел колибер, уже уступивший
место дрожкам, высокому экипажу с дрожащим при езде кузовом, задняя часть которого лежала
на высоких, полукругом, рессорах. Впоследствии дрожки были положены
на плоские рессоры и стали называться, да и теперь зовутся, пролетками.
«Дубинушку» пели, заколачивая сваи как раз
на том
месте, где теперь в недрах незримо проходит метро.
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных.
На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в
места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и
на другой день они опять
на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Словом, это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из
места ссылки
на несколько дней в Москву.
На другом углу Певческого переулка, тогда выходившего
на огромный, пересеченный оврагами, заросший пустырь, постоянный притон бродяг, прозванный «вольным
местом», как крепость, обнесенная забором, стоял большой дом со службами генерал-майора Николая Петровича Хитрова, владельца пустопорожнего «вольного
места» вплоть до нынешних Яузского и Покровского бульваров, тогда еще носивших одно название: «бульвар Белого города».
Здесь жил он сам, а в доме № 24,
на «вольном
месте», жила его дворня, были конюшни, погреба и подвалы.
Вот рядом огромные дома Румянцева, в которых было два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь», а далее, в доме Степанова, трактир «Каторга», когда-то принадлежавший знаменитому укрывателю беглых и разбойников Марку Афанасьеву, а потом перешедший к его приказчику Кулакову, нажившему состояние
на насиженном своим старым хозяином
месте.
Любимое
место у них было под Сокольниками,
на Ширяевом поле, где тогда навезли целые бунты толстенных чугунных труб для готовившейся в Москве канализации.
Через минуту Коське передали сумочку, и он убежал с ней стремглав, но не в условленное
место, в Поляковский сад
на Бронной, где ребята обыкновенно «тырбанили слам», а убежал он по бульварам к Трубе, потом к Покровке, а оттуда к Мясницкой части, где и сел у ворот, в сторонке. Спрятал под лохмотья сумку и ждет.
Место рождения: Москва, дом Ромейко
на Хитровке.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только
месте, а именно
на площади против Сухаревской башни».
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь
на один только день. От рассвета до потемок колыхалось
на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом
месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
На другой день пушка действительно была
на указанном пустыре. Начальство перевезло ее в Кремль и водрузило
на прежнем
месте, у стены. Благодарность получил.
Букинисты и антиквары (последних звали «старьевщиками») были аристократической частью Сухаревки. Они занимали
место ближе к Спасским казармам. Здесь не было той давки, что
на толкучке. Здесь и публика была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
В екатерининские времена
на этом
месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
Чуть свет являлись
на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся
места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол, из которого его гонят
на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
Такова была до своего сноса в 1934 году Китайгородская стена, еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих
местах стена была совершенно разрушена, в других чуть не
на два метра вросла в землю, башни изуродованы поселившимися в них людьми, которые
на стенах развели полное хозяйство: дачи не надо!
Когда я
на станции поднялся по винтовой лестнице
на империал, он назвал меня по фамилии и, подвинувшись, предложил
место рядом.
Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы, а иногда,
на особенно людных
местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались то из плитняка, то из асфальта переходы. А вот
на Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда и никто не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять
место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только
на зиму, платили «халтуру» полиции.
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим
местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру»
на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
Дом сломали, и
на его
месте вырос новый.
Теперь
на этом
месте стоит Политехнический музей.
Против окон парадных покоев,
на другом конце площади, где теперь сквер, высилась в те времена каланча Тверской части. Беспокойное было это
место.
На беспокойном
месте жили генерал-губернаторы!
Ночью вывешивались вместо шаров фонари: шар — белый фонарь, крест — красный. А если красный фонарь сбоку,
на том
месте, где днем — красный флаг, — это сбор всех частей. По третьему номеру выезжали пожарные команды трех частей, по пятому — всех частей.
А если сверху крикнут: «Первый!» — это значит закрытый пожар: дым виден, а огня нет. Тогда конный
на своем коне-звере мчится в указанное часовым
место для проверки, где именно пожар, — летит и трубит. Народ шарахается во все стороны, а тот, прельщая сердца обывательниц, летит и трубит! И горничная с завистью говорит кухарке, указывая в окно...
На другой день вся Москва только и говорила об этом дьявольском поезде. А через несколько дней брандмайор полковник Потехин получил предписание, заканчивавшееся словами: «…строжайше воспрещаю употреблять пожарных в театрах и других неподходящих
местах. Полковник Арапов».
Тревожный звонок — и все бросаются к столбам, охватывают их в обнимку, ныряют по ним в нижний сарай, и в несколько секунд — каждый
на своем определенном
месте автомобиля: каску
на голову, прозодежду надевают
на полном ходу летящего по улице автомобиля.
Делалось это под видом сбора
на «погорелые
места». Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и приезжали в Москву семьями. Бабы с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения с гербовой печатью о том, что предъявители сего едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани, с обожженными концами оглоблей, уверяя, что они только сани и успели вырвать из огня.
Граф Шувалов, у которого в крепостные времена были огромные имения в Верейском уезде, первый стал отпускать крестьян в Москву по сбору
на «погорелые»
места, потому что они платили повышенный оброк. Это было очень выгодно помещику.
Начал торговать сперва вразнос, потом по
местам, а там и фабрику открыл. Стали эти конфеты называться «ландрин» — слово показалось французским… ландрин да ландрин! А он сам новгородский мужик и фамилию получил от речки Ландры,
на которой его деревня стоит.
Последний встает перед начальством, а дама офицера, чувствуя себя в полном праве, садится
на его
место.
Вторым актерским пристанищем были номера Голяшкина, потом — Фальцвейна,
на углу Тверской и Газетного переулка. Недалеко от них, по Газетному и Долгоруковскому переулкам, помещались номера «Принц», «Кавказ» и другие. Теперь уже и домов этих нет,
на их
месте стоит здание телеграфа.
Актеры могли еще видеться с антрепренерами в театральных ресторанах: «Щербаки»
на углу Кузнецкого переулка и Петровки, «Ливорно» в Кузнецком переулке и «Вельде» за Большим театром; только для актрис, кроме Кружка, другого
места не было.
Провинциальные актеры имели возможность и дебютировать в пьесах, ставившихся
на сцене Кружка — единственном
месте, где разрешалось играть Великим постом.
По зимам охотники съезжались в Москву
на собачью выставку отовсюду и уже обязательно бывали
на Трубе. Это
место встреч провинциалов с москвичами. С рынка они шли в «Эрмитаж» обедать и заканчивать день или, вернее сказать, ночь у «Яра» с цыганскими хорами, «по примеру своих отцов».
На том самом
месте, где стоит теперь клетка, сто лет тому назад стоял сконфуженный автор «Истории Пугачевского бунта» — великий Пушкин.
А
на том
месте, где сейчас висят цепи Пугачева, которыми он был прикован к стене тюрьмы, тогда висела «черная доска»,
на которую записывали исключенных за неуплаченные долги членов клуба, которым вход воспрещался впредь до уплаты долгов. Комната эта звалась «лифостротон». [Судилище.]
Остановился
на Тверском бульваре,
на том
месте, где стоит ему памятник, остановился в той же самой позе, снял шляпу с разгоряченной головы…
Здесь шла скромная коммерческая игра в карты по мелкой, тихая, безмолвная. Играли старички
на своих, десятилетиями насиженных
местах.
На каждом столе стояло по углам по четыре стеариновых свечи, и было настолько тихо, что даже пламя их не колыхалось.
Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в те времена грязная Сенная площадь,
на которую выходил ряд домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а
на другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был большой дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную площадь, рассадила
на ней сад и подарила его городу, который и назвал это
место Нарышкинским сквером.
Единственный наследник, которому поминаемый оставил большое наследство, сидел
на почетном
месте, против духовенства, и усердно подливал «святым отцам» и водку и вино, и сам тоже притопывал, согревая ноги.
Перед ним двигалось привидение в белом и исчезло в вестибюле, где стало подниматься по лестнице во второй этаж. Крейцберг пустил вслед ему пулю, выстрел погасил свечку, — пришлось вернуться.
На другой день наверху, в ободранных залах, он обнаружил кучу соломы и рогож —
место ночлега десятков людей.
Окорока вареные, с откинутой плащом кожей, румянели розоватым салом. Окорока вестфальские провесные, тоже с откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической точностью нарезаны были тонкими, как лист, пластами во весь поперечник окорока, и опять пласты были сложены
на свои
места так, что окорок казался целым.
Архиерей встал, поклонился и жестом попросил всех остаться
на своих
местах. Хозяин проводил его к выходу.
По другую сторону Неглинки, в Крапивинском переулке,
на глухом пустыре между двумя прудами, были еще Ламакинские бани. Их содержала Авдотья Ламакина.
Место было трущобное, бани грязные, но, за неимением лучших, они были всегда полны народа.
Правильных водостоков под полами не было: мыльная вода из-под пола поступала в специальные колодцы
на дворах по особым деревянным лежакам и оттуда по таким же лежакам шла в реку, только метров
на десять пониже того
места реки, откуда ее накачивали для мытья…
Конюхи из трактира к началу бегов отвозили хозяев в полтиничные
места беговой беседки, тогда еще деревянной, а сами, стоя
на шарабанах, смотрели через забор
на бега, знали каждую лошадь, обсуждали шансы выигрыша и даже играли в тотализатор, складываясь по двугривенному — тогда еще тотализатор был рублевый.