Неточные совпадения
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера
на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет…
На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато в долг.
Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках.
На той и
на другой — разудалые ямщики, в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами. В
каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.
Из трактира выбегали извозчики — в расстегнутых синих халатах, с ведром в руке — к фонтану, платили копейку сторожу, черпали грязными ведрами воду и поили лошадей. Набрасывались
на прохожих с предложением услуг,
каждый хваля свою лошадь, величая
каждого, судя по одежде, — кого «ваше степенство», кого «ваше здоровье», кого «ваше благородие», а кого «вась-сиясь!». [Ваше сиятельство.]
Совершенно неожиданно весь рынок был окружен милицией, стоявшей во всех переулках и у ворот
каждого дома. С рынка выпускали всех —
на рынок не пускали никого. Обитатели были заранее предупреждены о предстоящем выселении, но никто из них и не думал оставлять свои «хазы».
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала в помойках, в пустых подвалах под Красными воротами, в башнях
на Старой площади, а летом в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «
каждый кустик ночевать пустит».
Это была книжная биржа, завершавшаяся
на Сухаревке, где
каждый постоянный покупатель знал
каждого букиниста и
каждый букинист знал
каждого покупателя: что ему надо и как он платит.
Всем букинистам был известен один собиратель,
каждое воскресенье копавшийся в палатках букинистов и в разваленных
на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим, книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав все из букиниста, и лезет в карман. Вынимает два кошелька, из одного достает рубль, а из другого вываливает всю мелочь и дает один рубль девяносто три копейки.
Пришел, положим, мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников.
Каждый торгуется,
каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук
на руки, и исчезает.
Квартиры почти все
на имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь.
Каждая квартира была разделена перегородками
на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках жило человек тридцать, вместе с детьми…
Его окружали, щупали сукно, смеялись и стояли все
на рубле, и
каждый бросал свое едкое слово...
В известный день его приглашают
на «мельницу» поиграть в банк — другой игры
на «мельницах» не было, — а к известному часу там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка
каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.
Они смотрели
каждый в свое зеркало, укрепленное
на наружных стенах так, что
каждое отражало свою сторону улицы, и братья докладывали друг другу, что видели...
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты
на галерку, а цирк Саламонского
каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за
каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки шли, никто не знал.
«Среды» Шмаровина были демократичны.
Каждый художник, состоявший членом «среды», чувствовал себя здесь как дома, равно как и гости. Они пили и ели
на свой счет, а хозяин дома, «дядя Володя», был, так сказать, только организатором и директором-распорядителем.
Почетный «кубок Большого орла»
на бубне Шиловского подносился Шмаровиным
каждому вновь принятому в члены «среды» и выпивался под пение гимна «Недурно пущено» и грохот бубна…
Каждая «среда» с той поры имела свой протокол… Крупные имена сверкали в этих протоколах под рисунками, отражавшими быт современности. Кроме художников, писали стихи поэты. М. А. Лохвицкая, Е. А. Буланина, В. Я. Брюсов записали
на протоколах по нескольку стихотворений.
В учениках у него всегда было не меньше шести мальчуганов. И работали по хозяйству и
на посылушках, и краску терли, и крыши красили, но
каждый вечер для них ставился натурщик, и они под руководством самого Грибкова писали с натуры.
А при жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков
на Пречистенке, С. И. Грибков
каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников. О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом...
Во дворе дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в
каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы с горами нарезанного черного хлеба. Кругом
на скамейках сидели обедавшие.
Затем стало сходить
на нет проевшееся барство. Первыми появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты — Клопы, Вогау, Гопперы, Марки. Они являлись прямо с биржи, чопорные и строгие, и занимали
каждая компания свой стол.
В темноте тащится ночной благоуханный обоз — десятка полтора бочек, запряженных
каждая парой ободранных, облезлых кляч. Между бочкой и лошадью
на телеге устроено веревочное сиденье,
на котором дремлет «золотарь» — так звали в Москве ассенизаторов.
Каждый пожарный — герой, всю жизнь
на войне,
каждую минуту рискует головой.
Ему Москва была обязана подбором лошадей по мастям:
каждая часть имела свою «рубашку», и москвичи издали узнавали, какая команда мчится
на пожар.
Тревожный звонок — и все бросаются к столбам, охватывают их в обнимку, ныряют по ним в нижний сарай, и в несколько секунд —
каждый на своем определенном месте автомобиля: каску
на голову, прозодежду надевают
на полном ходу летящего по улице автомобиля.
На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева это монпансье работал кустарь Федя.
Каждое утро, бывало, несет ему лоток монпансье, — он по-особому его делал, — половинка беленькая и красненькая, пестренькая, кроме него никто так делать не умел, и в бумажках. После именин, что ли, с похмелья, вскочил он товар Елисееву нести.
Когда новое помещение для азартной игры освободило большой двухсветный зал, в него были перенесены из верхних столовых ужины в свободные от собраний вечера. Здесь ужинали группами, и
каждая имела свой стол. Особым почетом пользовался длинный стол, накрытый
на двадцать приборов. Стол этот назывался «пивным», так как пиво было любимым напитком членов стола и
на нем ставился бочонок с пивом. Кроме этого, стол имел еще два названия: «профессорский» и «директорский».
Так года два подряд
каждое воскресенье мальчуган приводил
на веревке красивую и ласковую рыжую собаку по кличке Цезарь, дворняжку, которая жила
на извозчичьем дворе-трактире в Столешниковом переулке, и продавал ее.
По одному виду можно было понять, что
каждому из них ничего не стоит остановить коня
на полном карьере, прямо с седла ринуться
на матерого волка, задержанного
на лету доспевшей собакой, налечь
на него всем телом и железными руками схватить за уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
Были тут и старики с седыми усами в дорогих расстегнутых пальто, из-под которых виднелся серебряный пояс
на чекмене. Это — борзятники, москвичи, по зимам живущие в столице, а летом в своих имениях; их с
каждым годом делалось меньше. Псовая охота, процветавшая при крепостном праве, замирала. Кое-где еще держали псарни, но в маленьком масштабе.
Трактир «Собачий рынок» был не
на самой площади, а вблизи нее,
на Неглинном проезде, но считался
на Трубе. Это был грязноватый трактирчик-низок. В нем имелся так называемый чистый зал, по воскресеньям занятый охотниками.
Каждая их группа
на этот день имела свой дожидавшийся стол.
На другом конце стола прилизанный, с английским пробором
на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за
каждой картой, рассматривает
каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
Аванзал — большая комната с огромным столом посредине,
на котором в известные дни ставились баллотировочные ящики, и
каждый входящий в эти дни член клуба, раньше чем пройти в следующие комнаты, обязан был положить в ящики шары, сопровождаемый дежурным старшиной.
Старички особенно любили сидеть
на диванах и в креслах аванзала и наблюдать проходящих или сладко дремать. Еще
на моей памяти были такие древние старички — ну совсем князь Тугоуховский из «Горе от ума». Вводят его в мягких замшевых или суконных сапожках, закутанного шарфом, в аванзал или «кофейную» и усаживают в свое кресло. У
каждого было излюбленное кресло, которое в его присутствии никто занять не смел.
К началу учебного года
на воротах
каждого дома висели билетики — объявления о сдаче комнат внаймы. В половине августа эти билетики мало-помалу начинали исчезать.
С
каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить
на улицу. И полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие
на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить студентов, а с ними и публику, которая попадается
на этих улицах.
— Во благовремении и при такой низкой температуре вино
на пользу организму послужить должно, — гулко басил огромный протодьякон перед
каждым лафитным стаканом водки, который он плескал в свой огромный рот.
Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с голову ребенка
каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства — жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды
на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте.
Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских промыслов, пухла
на серебряных блюдах; далее сухая мешочная — тонким ножом пополам
каждая икринка режется — высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская — кучугур, стояла огромными глыбами
на блюдах…
Знал, что кому предложить: кому нежной, как сливочное масло, лососины, кому свежего лангуста или омара, чудищем красневшего
на окне, кому икру, памятуя, что один любит белужью, другой стерляжью, третий кучугур, а тот сальян. И всех помнил Иван Федорович и разговаривал с
каждым таким покупателем, как равный с равным, соображаясь со вкусом
каждого.
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и бытописателем, а мне и
на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань; встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных,
каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
В них так и хлынула Москва, особенно в мужское и женское «дворянское» отделение, устроенное с неслыханными до этого в Москве удобствами: с раздевальной зеркальной залой, с чистыми простынями
на мягких диванах, вышколенной прислугой, опытными банщиками и банщицами. Раздевальная зала сделалась клубом, где встречалось самое разнообразное общество, —
каждый находил здесь свой кружок знакомых, и притом буфет со всевозможными напитками, от кваса до шампанского «Моэт» и «Аи».
Братья Стрельцовы — люди почти «в миллионах», московские домовладельцы, староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся жизнь их была как
на ладони:
каждый шаг их был известен и виден десятки лет. Они оба — холостяки, жили в своем уютном доме вместе с племянницей, которая была все для них: и управляющей всем хозяйством, и кухаркой, и горничной.
А. Ф. Стрельцов из любопытства посмотреть, как бегут его лошади, попал
на бега впервые и заинтересовался ими. Жизнь его, дотоле молчаливая, наполнилась спортивными разговорами. Он стал ездить
каждый беговой день
на своей лошадке. Для ухода за лошадью дворник поставил своего родственника-мальчика, служившего при чьей-то беговой конюшне.
Конюхи из трактира к началу бегов отвозили хозяев в полтиничные места беговой беседки, тогда еще деревянной, а сами, стоя
на шарабанах, смотрели через забор
на бега, знали
каждую лошадь, обсуждали шансы выигрыша и даже играли в тотализатор, складываясь по двугривенному — тогда еще тотализатор был рублевый.
Сюда ездили лихачи и полулихачи. Они, так же как и конюхи «пыльников», следили через забор за состязаниями и знали лошадей.
Каждый из любезности справлялся о шансах его лошади
на следующий бег.
Попробовал
на проездках — удачно. Записал одну
на поощрительный приз — благополучно пришел последним. После ряда проигрышей ему дали
на большой гандикап выгодную дистанцию. Он уже совсем выиграл бы, если б не тот случай, о котором ему напоминали из сочувствия
каждый раз извозчики.
С той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил в хвосте или совсем последним.
Каждый раз брал билет
на себя в тотализаторе — и это иногда был единственный билет
на его лошадь. Публика при выезде его
на старт смеялась, а во время бега, намекая
на профессию хозяина, кричала...
— Петр Ионыч… Губонин… Их дом рядом с Пятницкою частью, и когда в Москве — через день ходят к нам в эти часы… по рублевке
каждому парильщику «
на калач» дают.
Потом «фрачники» появились в загородных ресторанах. Расчеты с буфетом производились марками.
Каждый из половых получал утром из кассы
на 25 рублей медных марок, от 3 рублей до 5 копеек штука, и, передавая заказ гостя, вносил их за кушанье, а затем обменивал марки
на деньги, полученные от гостя.
Эти несколько дней прихода плотов были в Дорогомилове и гулянкой для москвичей, запруживавших и мост и набережную, любуясь
на работу удальцов-сгонщиков, ловко проводивших плоты под устоями моста, рискуя
каждую минуту разбиться и утонуть.