Неточные совпадения
Сухаревка — дочь войны. Смоленский рынок — сын чумы. Он старше Сухаревки на 35
лет. Он родился в 1777
году. После
московской чумы последовал приказ властей продавать подержанные вещи исключительно на Смоленском рынке и то только по воскресеньям во избежание разнесения заразы.
Тогда умер знаменитый
московский коллекционер М. М. Зайцевский, более сорока
лет собиравший редкости изящных искусств, рукописей, пергаментов, первопечатных книг. Полвека его знала вся Сухаревка.
Был август 1883
года, когда я вернулся после пятимесячного отсутствия в Москву и отдался литературной работе: писал стихи и мелочи в «Будильнике», «Развлечении», «Осколках», статьи по различным вопросам, давал отчеты о скачках и бегах в
московские газеты.
К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки
лет прослужил в
московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
Купеческий клуб помещался в обширном доме, принадлежавшем в екатерининские времена фельдмаршалу и
московскому главнокомандующему графу Салтыкову и после наполеоновского нашествия перешедшем в семью дворян Мятлевых. У них-то и нанял его
московский Купеческий клуб в сороковых
годах.
В восьмидесятые
годы, кажется в 1884
году,
Московский университет окончил доктор Владимиров, семинарист, родом из Галича.
Перед окончанием курса несколько учеников, лучших пейзажистов, были приглашены
московским генерал-губернатором князем Сергеем Александровичем в его подмосковное имение «Ильинское» на
лето отдыхать и писать этюды.
Это был спорт: угадать знаменитость, все равно что выиграть двести тысяч. Был один
год (кажется, выставка 1897
года), когда все лучшие картины закупили
московские «иностранцы»: Прове, Гутхейль, Клоп, Катуар, Брокар, Гоппер, Мориц, Шмидт…
Здесь же иностранцы встречали Новый
год и правили немецкую масленицу; на всех торжествах в этом зале играл лучший
московский оркестр Рябова.
То же самое произошло и с домом Троекурова. Род Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым, и, наконец, в 1817
году был куплен «
Московским мещанским обществом», которое поступило с ним чисто по-мещански: сдало его под гостиницу «Лондон», которая вскоре превратилась в грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров, налетчиков, барышников и всякого уголовного люда.
Выстроил его в 1782
году, по проекту знаменитого архитектора Казакова, граф Чернышев,
московский генерал-губернатор, и с той поры дом этот вплоть до революции был бессменно генерал-губернаторским домом.
После убийства Александра II, с марта 1881
года, все
московское дворянство носило
год траур и парикмахеры на них не работали. Барские прически стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за это время съел траур. А с 1885
года французы окончательно стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший в моду и широко развивший дело…
Московский артистический кружок был основан в шестидесятых
годах и окончил свое существование в начале восьмидесятых
годов. Кружок занимал весь огромный бельэтаж бывшего голицынского дворца, купленного в сороковых
годах купцом Бронниковым. Кружку принадлежал ряд зал и гостиных, которые образовывали круг с огромными окнами на Большую Дмитровку с одной стороны, на Театральную площадь — с другой, а окна белого голицынского зала выходили на Охотный ряд.
Со смертью Чаадаева в 1856
году «говорильня» стала «кофейной комнатой», где смелые речи сменились пересказом статей из «
Московских ведомостей» и возлежанием в креслах пресытившихся гурманов и проигравшихся картежников.
Бывали здесь и другие типы. В начале восьмидесятых
годов сверкала совершенно лысая голова
московского вице-губернатора, человека очень веселого, И. И. Красовского. Про него было пущено, кажется Шумахером, четверостишие...
Третий дом на этой улице, не попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя и на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818
году его вдова продала дом
Московскому университету. Ровно сто
лет, с 1818 по 1918
год, в нем помещалась университетская типография, где сто
лет печатались «
Московские ведомости».
И этот лозунг стал боевым кличем во всех студенческих выступлениях. Особенно грозно прозвучал он в
Московском университете в 1905
году, когда студенчество слилось с рабочими в университетских аудиториях, открывшихся тогда впервые для народных сходок. Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на знаменах и исчез только тогда, когда исчезло самодержавие.
В стенах
Московского университета грозно прозвучал не только этот боевой лозунг пятого
года, но и первые баррикады в центре столицы появились совершенно стихийно пятнадцатого октября этого
года тоже в стенах и дворах этого старейшего высшего учебного заведения.
После смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее дочери, княгине А. Г. Белосельской-Белозерской. В этом-то самом доме находился исторический
московский салон дочери Белосельского-Белозерского — Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых
годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил известное стихотворение...
Московский салон прекратился с ее отъездом в 1829
году, а ёёдом во владении Белосельских-Белозерских, служивших при царском дворе, находился до конца семидесятых
годов, когда его у князей купил подрядчик Малкиель.
Братья Стрельцовы — люди почти «в миллионах»,
московские домовладельцы, староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся жизнь их была как на ладони: каждый шаг их был известен и виден десятки
лет. Они оба — холостяки, жили в своем уютном доме вместе с племянницей, которая была все для них: и управляющей всем хозяйством, и кухаркой, и горничной.
После спектакля стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Турина и «Саратов». В 1876
году купец Карзинкин купил трактир Турина, сломал его, выстроил огромнейший дом и составил «Товарищество Большой
Московской гостиницы», отделал в нем роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878
году открылась первая половина гостиницы. Но она не помешала Тестову, прибавившему к своей вывеске герб и надпись: «Поставщик высочайшего двора».
Садимся за средний стол, десяток
лет занимаемый редактором «
Московского листка» Пастуховым. В белоснежной рубахе, с бородой и головой чуть не белее рубахи, замер пред нами в выжидательной позе Кузьма, успевший что-то шепнуть двум подручным мальчуганам-половым.
Неизменными посетителями этого трактира были все
московские сибиряки. Повар, специально выписанный Лопашовым из Сибири, делал пельмени и строганину. И вот как-то в восьмидесятых
годах съехались из Сибири золотопромышленники самые крупные и обедали по-сибирски у Лопашова в этой самой «избе», а на меню стояло: «Обед в стане Ермака Тимофеевича», и в нем значилось только две перемены: первое — закуска и второе-«сибирские пельмени».
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это название только один раз, в
московских газетах в 1905
году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
Среди
московских трактиров был один-единственный, где раз в
году, во время весеннего разлива, когда с верховьев Москвы-реки приходили плоты с лесом и дровами, можно было видеть деревню. Трактир этот, обширный и грязный, был в Дорогомилове, как раз у Бородинского моста, на берегу Москвы-реки.
Неточные совпадения
Степан Аркадьич в школе учился хорошо, благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел из последних; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые
годы, он занимал почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из
московских присутствий.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать
лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на
московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Вступив в разговор с юношей, Катавасов узнал, что это был богатый
московский купец, промотавший большое состояние до двадцати двух
лет. Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом.
Небольшой дворянский домик на
московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять
лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
—
Московские события пятого
года я хорошо знаю, но у меня по этому поводу есть свое мнение, и — будучи высказано мною сейчас, — оно отвело бы нас далеко в сторону от избранной мною темы.