Неточные совпадения
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко то по снегу, то по оголенным мокрым булыгам, благо широкие деревенские полозья без железных подрезов. Они скользят, а не режут, как у городских санок. Зато на
всех косогорах
и уклонах горбатой улицы сани раскатываются, тащат за собой набочившуюся лошадь
и ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку, чтобы не вылететь из саней.
Из переулка поворачивал на такой же, как
и наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на колесах. А впереди — сиденье для кучера. На этой «гитаре» ехали купчиха в салопе с куньим воротником, лицом
и ногами в левую сторону,
и чиновник в фуражке с кокардой, с портфелем, повернутый
весь в правую сторону, к нам лицом.
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так
все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву
и половину лошадей распродадут…
Переезжаем Садовую. У Земляного вала — вдруг суматоха. По
всем улицам извозчики, кучера, ломовики нахлестывают лошадей
и жмутся к самым тротуарам. Мой возница остановился на углу Садовой.
У Ильинских ворот он указал на широкую площадь. На ней стояли десятки линеек с облезлыми крупными лошадьми. Оборванные кучера
и хозяева линеек суетились. Кто торговался с нанимателями, кто усаживал пассажиров: в Останкино, за Крестовскую заставу, в Петровский парк, куда линейки совершали правильные рейсы. Одну линейку занимал синодальный хор, певчие переругивались басами
и дискантами на
всю площадь.
Все ломовые собирались в круг,
и в чью-нибудь шапку каждый бросал медную копейку, как-нибудь меченную.
Пока мой извозчик добивался ведра в очереди, я на
все успел насмотреться, поражаясь суете, шуму
и беспорядочности этой самой тогда проезжей площади Москвы… Кстати сказать,
и самой зловонной от стоянки лошадей.
Грохот трамваев.
Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается,
и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой мчатся стаи самолетов — то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки в калейдоскопе.
Двух —
и трехэтажные дома вокруг площади
все полны такими ночлежками, в которых ночевало
и ютилось до десяти тысяч человек.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих
и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики
и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев
и барышников: последние скупали
все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье
и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
В «Пересыльном» собирались бездомники, нищие
и барышники, в «Сибири» — степенью выше — воры, карманники
и крупные скупщики краденого, а выше
всех была «Каторга» — притон буйного
и пьяного разврата, биржа воров
и беглых.
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров
и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки
всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться!
И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников
и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе
и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот
и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да
и никак не скроешься от них:
все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Правда ли, что ты знаешь в лицо
всех беглых преступников на Хитровке
и не арестуешь их?
— Вот потому двадцать годов
и стою там на посту, а то
и дня не простоишь, пришьют! Конечно,
всех знаю.
За двадцать лет службы городовым среди рвани
и беглых у Рудникова выработался особый взгляд на
все.
— Каторга сигает! — пояснил мне Рудников
и крикнул на
всю казарму: — Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не возьму, так зашел…
Потом
все смолкло. Рудников вышел
и вынес пальто.
«Кулаковкой» назывался не один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью
и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а
все вместе — «Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему
и переулок назвали. Отсюда
и кличка обитателей: «утюги»
и «волки Сухого оврага».
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих
и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных
и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в ту же ночь обратно. Нищие
и барышники
все окажутся москвичами или из подгородных слобод,
и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Я выпил один за другим два стаканчика, съел яйцо, а он
все сидит
и смотрит.
Как раз накануне Глеб Иванович рассказал ему о нашем путешествии,
и он
весь загорелся.
Мы поскорее на площадь, а там из
всех переулков стекаются взводами городовые
и окружают дома: облава на ночлежников.
Все насторожились
и навострили лыжи, но ждут объяснения.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь
и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров
и ресторанов. Приходилось добывать деньги
всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали,
и в то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась
и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик»
и пропивала
все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный дом для квартир своих чиновников
и перепродал его уже во второй половине прошлого столетия инженеру Ромейко, а пустырь,
все еще населенный бродягами, был куплен городом для рынка. Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало охотников снимать квартиры в таком опасном месте,
и Ромейко пустил его под ночлежки:
и выгодно,
и без всяких расходов.
Были какие-то тайные пружины, отжимавшие
все их нападающие силы, —
и ничего не выходило.
И только Советская власть одним постановлением Моссовета смахнула эту не излечимую при старом строе язву
и в одну неделю в 1923 году очистила
всю площадь с окружающими ее вековыми притонами, в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы
и заселила их рабочим
и служащим людом.
И по
всей площади — нищие, нищие…
Никого
и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими миллионами, которого
вся полиция боялась, потому что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся к нему на праздник
и, получив от него сотенную, гремел...
В надворном флигеле дома Ярошенко квартира № 27 называлась «писучей»
и считалась самой аристократической
и скромной на
всей Хитровке.
В 1917 году ночлежники «Утюга»
все, как один, наотрез отказались платить съемщикам квартир за ночлег,
и съемщики, видя, что жаловаться некому, бросили
все и разбежались по своим деревням.
Совершенно неожиданно
весь рынок был окружен милицией, стоявшей во
всех переулках
и у ворот каждого дома. С рынка выпускали
всех — на рынок не пускали никого. Обитатели были заранее предупреждены о предстоящем выселении, но никто из них
и не думал оставлять свои «хазы».
Его сестра, О. П. Киреева, — оба они были народники — служила акушеркой в Мясницкой части, была любимицей соседних трущоб Хитрова рынка, где ее
все звали по имени
и отчеству; много восприняла она в этих грязных ночлежках будущих нищих
и воров, особенно, если, по несчастью, дети родились от матерей замужних, считались законными, а потому
и не принимались в воспитательный дом, выстроенный исключительно для незаконнорожденных
и подкидышей.
Бывал там
и А. П. Чехов,
и его брат, художник Николай,
и И. Левитан, — словом,
весь наш небольшой кружок «начинающих»
и не всегда вкусно сытых молодых будущих…
Вскоре Коську стали водить нищенствовать за ручку — перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее с собой на
все лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему
и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
Уж
и били его воры за правду, а он
все свое. Почему такая правда жила в ребенке — никто не знал. Покойный старик грибник объяснял по-своему эту черту своего любимца...
— Касьяном зову — потому
и не врет. Такие в три года один раз родятся… Касьяны
все правдивые бывают!..
И не
все выносили эту пятилетнюю кабалу впроголодь, в побоях.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал,
и вызывают. Моряк он,
всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
— Да, очень. Вот от него мне памятка осталась. Тогда я ему бланк нашей анкеты дал, он написал, а я прочел
и усомнился. А он говорит: «
Все правда. Как написано — так
и есть. Врать не умею».
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи
и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «
все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет,
и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
По воскресеньям около башни кипел торг, на который, как на праздник, шла
вся Москва,
и подмосковный крестьянин,
и заезжий провинциал.
Сухаревский торговец покупал там, где несчастье в доме, когда
все нипочем; или он «укупит» у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда
и кровью облит, а уж слезами горькими — всегда.
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову
и в другие трактиры, где с утра воры
и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом
и изучал разные стороны его быта. Чаще
всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит,
и воры не заходили.
Центр района его действия была Сухаревка, а отсюда им были раскинуты нити повсюду,
и он один только знал
все.
Он жил совершенно одиноко, в квартире его —
все знали — было много драгоценностей, но он никого не боялся: за него горой стояли громилы
и берегли его, как он их берег, когда это было возможно.
Он знал
все, видел
все —
и молчал.
Был с ним курьезный случай: как-то украли медную пушку из Кремля, пудов десяти весу,
и приказало ему начальство через три дня пушку разыскать. Он
всех воров на ноги.