Неточные совпадения
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли
к ним на поклон. Тот и
другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись
к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
С одной стороны близ Хитровки — торговая Солянка с Опекунским советом, с
другой — Покровский бульвар и прилегающие
к нему переулки были заняты богатейшими особняками русского и иностранного купечества.
На
другой день, придя в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его
к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Это не те нищие, случайно потерявшие средства
к жизни, которых мы видели на улицах: эти наберут едва-едва на кусок хлеба или на ночлег. Нищие Хитровки были
другого сорта.
Я много лет часами ходил по площади, заходил
к Бакастову и в
другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
Если не найдется нужный том какого-нибудь разрозненного сочинения, только закажи,
к другому воскресенью достанут.
В башнях заведены лавки немаловажных чиновников;
к стенам пристроены в иных местах неблаговидные лавочки, в
других погреба, сараи, конюшни…
Это типы, подходящие
к маклакам второй категории, и на них
другой способ охоты приноровлен, потому что эти продавцы — народ не совестливый и не трусливый, их и не запугаешь и не заговоришь.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел
к моему старому
другу художнику Павлику Яковлеву.
В известный день его приглашают на «мельницу» поиграть в банк —
другой игры на «мельницах» не было, — а
к известному часу там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.
— И талант у вас есть, и сцену знаете, только мне свое имя вместе с
другим ставить неудобно.
К нашему театру пьеса тоже не подходит.
«Вторничные» обеды были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах и конторах, посылая в трактир
к Арсентьичу или в «сундучный ряд» за горячей ветчиной и белугой с хреном и красным уксусом, а то просто покупая эти и
другие закуски и жареные пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам и торговым амбарам Ильинки и Никольской.
На
другой день
к вечеру солома с улицы была убрана, но предписание Захарьина братья не исполнили: спален своих не перевели…
Трудно было этой бедноте выбиваться в люди. Большинство дети неимущих родителей — крестьяне, мещане, попавшие в Училище живописи только благодаря страстному влечению
к искусству. Многие, окончив курс впроголодь, люди талантливые, должны были приискивать какое-нибудь
другое занятие. Многие из них стали церковными художниками, работавшими по стенной живописи в церквах. Таков был С. И. Грибков, таков был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их было таких.
В последние годы, когда А.
К. Саврасов уже окончательно спился, он иногда появлялся в грибковской мастерской в рубище. Ученики радостно встречали знаменитого художника и вели его прямо в кабинет
к С. И. Грибкову.
Друзья обнимались, а потом А.
К. Саврасова отправляли с кем-нибудь из учеников в баню
к Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый в белье и платье Грибкова, и начиналось вытрезвление.
Вот за шампанским кончает обед шумная компания… Вскакивает, жестикулирует, убеждает кого-то франт в смокинге, с брюшком. Набеленная, с накрашенными губами дама курит папиросу и пускает дым в лицо и подливает вино в стакан человеку во френче. Ему, видимо, неловко в этой компании, но он в центре внимания.
К нему относятся убеждающие жесты жирного франта. С
другой стороны около него трется юркий человек и показывает какие-то бумаги. Обхаживаемый отводит рукой и не глядит, а тот все лезет, лезет…
Так же Мальчик и амбар грачевский очистил… Стали
к Грачеву обращаться соседи — и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и
другие торговцы, чтобы охранять первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и обжорство.
После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»; только и осталось от Охотного ряда, что два древних дома на
другой стороне площади. Сотни лет стояли эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил
к их реставрации.
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в
другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки
к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!
— Вот там; да ее не заводим: многие гости обижаются на машину — старье, говорят! У нас теперь румынский оркестр… — И, сказав это, метрдотель повернулся, заторопился
к другому столу.
В восьмидесятых годах Н. С. Мосолов, богатый помещик, академик, известный гравер и собиратель редких гравюр, занимал здесь отдельный корпус, в нижнем этаже которого помещалось варшавское страховое общество; в
другом крыле этого корпуса, примыкавшего
к квартире Мосолова, помещалась фотография Мебиуса.
— Никанор Маркелыч! А я
к вам с просьбой… Вот это мои
друзья — актеры… Представьте нам старого барина. Григорий-то здесь?
И вмиг вбежал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке человек с проседью, в подстриженных баках, на одной ноге опорок, на
другой — туфля. Подал барину трубку, а сам встал на колени, чиркнул о штаны спичку, зажег бумагу и приложил
к трубке.
Потом
к этому куплету стали присоединяться и
другие. В первоначальном виде эта поэма была напечатана в 1878 году в журнале «Вперед» и вошла в первое издание его книги «Звездные песни», за которую в 1912 году Н. А Морозова посадили в Двинскую крепость. В переделанном виде эта поэма была потом напечатана под названием «Шлиссельбургский узник».
И
к одинокому шару, означающему Городскую часть, привешивают с
другой стороны коромысла красный флаг: сбор всех частей, пожар угрожающий.
И карабкается такой замороженный дядя в обледенелых сапогах по обледенелым ступеням лестницы на пылающую крышу и проделывает там самые головоломные акробатические упражнения: иногда ежась на стремнине карниза от наступающего огня и в ожидании спасательной лестницы, половиной тела жмется
к стене, а
другая висит над бездной…
Автор дневника присутствовал на балу, конечно, у своих
друзей, прислуги, загримировав перед балом в «блудуаре» хозяйку дома применительно
к новому освещению.
Отправит ли их новый барин куда-нибудь
к себе в «деревню, в глушь, в Саратов», а семью разбросает по
другим вотчинам…
По окончании акта студенты вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая «Gaudeamus igitur», [«Итак, радуйтесь,
друзья…» (название старинной студенческой песни на латинском языке).] движутся
к Никитским воротам и
к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные. Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.
Так до 1917 года и служил этот дом, переходя из рук в руки, от кондитера
к кондитеру: от Завьялова
к Бурдину, Феоктистову и
другим.
В некоторых банях даже воровали городскую воду. Так, в Челышевских банях,
к великому удивлению всех, пруд во дворе, всегда полный воды, вдруг высох, и бани остались без воды. Но на
другой день вода опять появилась — и все пошло по-старому.
На одной сидит человек с намыленным подбородком,
другой держит его указательным и большим пальцами за нос, подняв ему голову, а сам, наклонившись
к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину в мыле.
До женитьбы он часто бывал в Москве — летом на скачках, зимой на балах и обедах, но
к Вере Ивановне — «ни шагу», хотя она его, через своих
друзей, старалась всячески привлечь в свиту своих ухаживателей.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни
другой не пил.
К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
Владелец заложенных у него лошадей разорился, часть лошадей перешла
к другим кредиторам, две остались за долг Стрельцову. Наездник, у которого стояли лошади, предложил ему оставить их за собой и самому ездить на них на призы.
Подходит
к буфету. Наливает ему буфетчик чайный стакан водки, а то, если
другой буфетчик не знает да нальет, как всем, рюмку, он сейчас загудит...
Передо мной счет трактира Тестова в тридцать шесть рублей с погашенной маркой и распиской в получении денег и подписями: «В. Долматов и О. Григорович». Число — 25 мая. Год не поставлен, но, кажется, 1897-й или 1898-й. Проездом из Петербурга зашли ко мне мой старый товарищ по сцене В. П. Долматов и его
друг О. П. Григорович, известный инженер, москвич. Мы пошли
к Тестову пообедать по-московски. В левой зале нас встречает патриарх половых, справивший сорокалетний юбилей, Кузьма Павлович.
Когда пошло увлечение модой и многие из трактиров стали называться «ресторанами» — даже «Арсентьич», перейдя в
другие руки, стал именоваться в указателе официально «Старочеркасский ресторан», а публика шла все так же в «трактир»
к «Арсентьичу».
— Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не
другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то
другие.
По
другую сторону площади, в узком переулке за Лоскутной гостиницей существовал «низок» — трактир Когтева «Обжорка», где чаевничали разносчики и мелкие служащие да заседали два-три самых важных «облаката от Иверской».
К ним приходили писать прошения всякого сорта люди. Это было «народное юридическое бюро».
Старик Щербаков был истинным
другом актеров и в минуту безденежья, обычно
к концу Великого поста, кроме кредита по ресторану, снабжал актеров на дорогу деньгами, и никто не оставался у него в долгу.
А
другой, у которого протекции нет и взятку дать не на что, никаких указов дождаться не может — разве смотритель из человечности сжалится да
к семье на денек отпустит.
Через час четверть выпита: опять огонь убавили. Сидят, молчат. Посылают мальчишку
к главному закройщику — и тот же разговор, та же четверть, а на
другой день — все на работе.
В памяти мелькают картины прошлого. Здесь мы едем тихо — улица полна грузовиками, которые перебираются между идущими один за
другим трамваями слева и жмущимися
к тротуару извозчиками. Приходится выжидать и ловить момент, чтобы перегнать.
Помню я радость москвичей, когда проложили сначала от Тверской до парка рельсы и пустили по ним конку в 1880 году, а потом, года через два, — и по Садовой. Тут уж в гору Самотечную и Сухаревскую уж не кричали: «Вылазь!», а останавливали конку и впрягали
к паре лошадей еще двух лошадей впереди их, одна за
другой, с мальчуганами-форейторами.
Началось
другое дело. Обиженные в завещании родственники решили привлечь
к суду главных наследников, которых в прошении просили привлечь за оскорбление памяти покойного, похоронив его в «подержанном» гробу.