Неточные совпадения
И минувшее проходит предо мной. Уже теперь во многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем. И чтобы знали жители новой столицы, каких трудов стоило их отцам выстроить новую
жизнь на месте старой, они должны узнать, какова была старая Москва, как и какие люди бытовали
в ней.
Много их попадало
в Рукавишниковский исправительный приют, много их высылали на родину, а шайки росли и росли, пополняемые трущобами, где плодилась нищета, и беглыми мальчишками из мастерских, где подчас
жизнь их была невыносима.
— Это был счастливейший день
в моей
жизни, во всей моей
жизни, — рассказывала она мне.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему
в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток,
в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю
жизнь в море пробыл.
В Америке,
в Японии,
в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас
в председатели заперли…
За десятки лет все его огромные средства были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший
в полном смысле этого слова
жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
Когда карета Хлудова
в девять часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов лежал на подушках
в своем цилиндре уже без признаков
жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать
жизнь, а его брат Герасим, совершенно ему противоположный, сухой делец, продолжал блестящие дела фирмы, живя незаметно.
Женившись, он продолжал свою
жизнь без изменения, только стал еще задавать знаменитые пиры
в своем Хлудовском тупике, на которых появлялся всегда
в разных костюмах: то
в кавказском, то
в бухарском, то римским полуголым гладиатором с тигровой шкурой на спине, что к нему шло благодаря чудному сложению и отработанным мускулам и от чего
в восторг приходили московские дамы, присутствовавшие на пирах.
Детей у него
в живых не осталось, и миллионы пошли по наследству каким-то дальним родственникам, которых он при
жизни и знать не хотел.
А при
жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого
В.
В. Пукирева и он жил
в бедной квартирке
в одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников. О
В.
В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом...
Товарищ и друг
В.
В. Пукирева с юных дней, он знал историю картины «Неравный брак» и всю трагедию
жизни автора: этот старый важный чиновник — живое лицо. Невеста рядом с ним — портрет невесты
В.
В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками — это сам
В.
В. Пукирев, как живой.
Выбился
в люди А. М. Корин, но он недолго прожил — прежняя ляпинская
жизнь надорвала его здоровье. Его любили
в училище как бывшего ляпинца, выбившегося из таких же, как они сами, теплой любовью любили его. Преклонялись перед корифеями, а его любили так же, как любили и А. С. Степанова. Его мастерская
в Училище живописи помещалась во флигельке, направо от ворот с Юшкова переулка.
«Эрмитаж» стал давать огромные барыши — пьянство и разгул пошли вовсю. Московские «именитые» купцы и богатеи посерее шли прямо
в кабинеты, где сразу распоясывались… Зернистая икра подавалась
в серебряных ведрах, аршинных стерлядей на уху приносили прямо
в кабинеты, где их и закалывали… И все-таки спаржу с ножа ели и ножом резали артишоки. Из кабинетов особенно славился красный,
в котором московские прожигатели
жизни ученую свинью у клоуна Таити съели…
На стене, против буфета, еще уцелела надпись М. П. Садовского. Здесь он завтракал, высмеивая прожигателей
жизни, и наблюдал типы. Вместо белорубашечных половых подавали кушанья служащие
в засаленных пиджаках и прибегали на зов, сверкая оборками брюк, как кружевом. Публика косо поглядывала на посетителей, на которых кожаные куртки.
На стенах — наверху портреты предков, а под ними акварели из охотничьей
жизни, фотографии, и все —
в рамках красного дерева…
Это все, что осталось от огромного барского имения и что украшало
жизнь одинокого старого барина, когда-то прожигателя
жизни, приехавшего
в Москву доживать
в этом номере свои последние годы.
Кругом непроглядною серою мглой
Степная равнина одета,
И мрачно и душно
в пустыне глухой,
И нет
в ней ни
жизни, ни света.
А как любили пожарные своих лошадей! Как гордились ими! Брандмейстер Беспалов, бывший вахмистр 1-го Донского полка, всю
жизнь проводил
в конюшне, дневал и ночевал
в ней.
Пошли маскарады с призами, обеды, выставки и субботние ужины, на которые съезжались буржуазные прожигатели
жизни обоего пола. С Русским охотничьим клубом
в его новом помещении не мог спорить ни один другой клуб; по азарту игры достойным соперником ему явился впоследствии Кружок.
Судьба крепостных решалась каждую ночь
в «адской комнате» клуба, где шла азартная игра, где
жизнь имений и людей зависела от одной карты, от одного очка… а иногда даже — от ловкости банкомета, умеющего быстротой рук «исправлять ошибки фортуны», как выражался Федор Толстой, «Американец», завсегдатай «адской комнаты»… Тот самый, о котором Грибоедов сказал...
«Народных заседаний проба
в палатах Аглицкого клоба». Может быть, Пушкин намекает здесь на политические прения
в Английском клубе. Слишком близок ему был П. Я. Чаадаев, проводивший ежедневно вечера
в Английском клубе, холостяк, не игравший
в карты, а собиравший около себя
в «говорильне» кружок людей, смело обсуждавших тогда политику и внутренние дела. Некоторые черты Чаадаева Пушкин придал своему Онегину
в описании его холостой
жизни и обстановки…
Потом, уже перед концом своей
жизни, Чаадаев, видимо, нуждаясь
в деньгах, пишет своей кузине Щербатовой...
Это были полухозяева,
в руках которых находились и банщики, и банщицы, и весь банный рабочий люд, а особенно эксплуатировались ими рабочие-парильщики, труд которых и условия
жизни не сравнимы были ни с чем.
Банные воры были сильны и неуловимы. Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили
в сделку с ворами, платя им отступного ежемесячно, и «купленные» воры сами следили за чужими ворами, и если какой попадался — плохо ему приходилось, пощады от конкурентов не было: если не совсем убивали, то калечили на всю
жизнь.
Разлили по тарелкам горячее… Кончилось чоканье рюмками… Сразу все замолкло — лишь за столом молодежи
в соседней комнате шумно кипела
жизнь.
Братья Стрельцовы — люди почти «
в миллионах», московские домовладельцы, староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся
жизнь их была как на ладони: каждый шаг их был известен и виден десятки лет. Они оба — холостяки, жили
в своем уютном доме вместе с племянницей, которая была все для них: и управляющей всем хозяйством, и кухаркой, и горничной.
У братьев
жизнь была рассчитана по дням, часам и минутам. Они были почти однолетки, один брюнет с темной окладистой бородкой, другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги
в рост за огромные проценты.
В суде было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым
в лихоимстве: брал по сорок процентов!
Последние годы
жизни он провел
в странноприимном доме Шереметева, на Сухаревской площади, где у него была комната.
В ней он жил по зимам, а летом —
в Кускове, где Шереметев отдал
в его распоряжение «Голландский домик».
Извозчик
в трактире и питается и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет.
Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда — пьянства. Раза два
в день, а
в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье осенью, и все это удовольствие стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит.
Много таких предметов для насмешек было, но иногда эти насмешки и горем отзывались. Так, половой
в трактире Лопашова, уже старик, действительно не любил, когда ему с усмешкой заказывали поросенка. Это напоминало ему горький случай из его
жизни.
— Ох, трудна
жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а
в воскресенье разрешение вина и елея и — к «Яру» велели…
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время,
в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на «Голубятне», а если являлся
в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел
в другие руки, а Красовский кончил
жизнь почти что нищим.
Летние каникулы окончились. После «засидок» начиналась зимняя, безрадостная и безвыходная крепостная
жизнь в «Олсуфьевке», откуда даже
в трактир не выйдешь!
За полвека
жизни в Москве я тысячу раз проезжал под воротами и на конке, а потом и на трамвае, и мимо них
в экипажах, и пешком сновал туда и обратно, думая
в это время о чем угодно, только не о них.
В прежние времена неслись мимо этих ворот дорогие запряжки прожигателей
жизни на скачки и на бега — днем, а по ночам —
в загородные рестораны — гуляки на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках» на паре с отлетом или на «безживотных» сайках лихачей, одетых
в безобразные по толщине воланы дорогого сукна, с шелковыми поясами,
в угластых бархатных цветных шапках.
«Фалаторы»
в Москве, как калмыки
в астраханских или задонских степях, вели
жизнь, одинаковую с лошадьми, и пути их были одинаковые: с рассветом выезжали верхами с конного двора.
Вот о кучерской
жизни и мечтали «фалаторы», но редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье — их правление дороги отсылало
в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то суд решал: «По собственной неосторожности». Многие простужались и умирали
в больницах.