Неточные совпадения
Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху
глаза: над Москвой мчатся стаи самолетов — то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки
в калейдоскопе.
По Солянке было рискованно ходить с узелками и сумками даже днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались
в Свиньинский переулок, где на
глазах преследователей исчезали
в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались
в изумлении — и вдруг
в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Как-то днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает
в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит на руках грязная нищенка, баба лет сорока. У мальчика совсем отгнили два пальца: средний и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал и таращил на меня
глаза: правый
глаз был зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
Показывается Ольга Петровна, идет, шатается как-то…
Глаза заплаканы…
В ворота… По двору… Он за ней, догоняет на узкой лестнице и окликает...
И еще, кроме мух и тараканов, было только одно живое существо
в его квартире — это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из своих рук, сажал на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными
глазами.
Толпа уши развесит. От всех балаганов сбегаются люди «Юшку-комедианта» слушать. Таращим и мы на него
глаза, стоя
в темноте и давке, задрав головы. А он седой бородой трясет да над нами же издевается. Вдруг ткнет
в толпу пальцем да как завизжит...
Я остался один
в этом замурованном склепе и прошел по колено
в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но
глаз мой ничего не различал.
Огромная несуразная комната. Холодно. Печка дымит. Посредине на подстилке какое-нибудь животное: козел, овца, собака, петух… А то — лисичка. Юркая, с веселыми
глазами, сидит и оглядывается; вот ей захотелось прилечь, но ученик отрывается от мольберта, прутиком пошевелит ей ногу или мордочку, ласково погрозит, и лисичка садится
в прежнюю позу. А кругом ученики пишут с нее и посреди сам А. С. Степанов делает замечания, указывает.
— Да ты кто будешь-то? — И всматривается
в лицо подслеповатыми
глазами.
Зарядил князь
в обе,
глаза вытаращил — и еще зарядил.
Много лет на
глазах уже вошедшего
в славу «Эрмитажа» гудел пьяный и шумный «Крым» и зловеще молчал «Ад», из подземелья которого не доносился ни один звук на улицу.
Например, игра
в наперсток состоит
в том, чтобы угадать, под каким из трех наперстков лежит хлебный шарик, который шулер на
глазах у всех кладет под наперсток, а на самом деле приклеивает к ногтю — и под наперстком ничего нет…
Вмиг разменяет, сочтет на
глазах гостя, тот положит
в карман, и делу конец.
Через несколько минут легкий стук
в дверь, и вошел важный барин
в ермолке с кисточкой,
в турецком халате с красными шнурами. Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и
в комнате нет, сел
в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл
глаза, будто задремал.
В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл
глаза, зевнул широко и хлопнул
в ладоши.
В. П. Далматов наконец согласился — и через несколько минут пузырь был напялен, кое-где подмазан, и
глаза В. П. Далматова сияли от удовольствия: совершенно голый череп при его черных
глазах и выразительном гриме производил сильное впечатление.
Ежедневно все игроки с нетерпением ждали прихода князей: без них игра не клеилась. Когда они появлялись, стол оживал. С неделю они ходили ежедневно, проиграли больше ста тысяч, как говорится, не моргнув
глазом — и вдруг
в один вечер не явились совсем (их уже было решено провести
в члены-соревнователи Кружка).
Третий собеседник, Николай Михайлович Левачев, городской инженер, известный перестройкой подземной Неглинки,
в это время, не обращая ни на что никакого внимания, составлял на закуску к водке свой «Левачевский» салат, от которого
глаза на лоб лезли.
Октябрь смел пристройки, выросшие
в первом десятилетии двадцатого века, и перед
глазами — розовый дворец с белыми стройными колоннами, с лепными работами. На фронтоне белый герб республики сменил золоченый графский герб Разумовских.
В этом дворце — Музее Революции — всякий может теперь проследить победное шествие русской революции, от декабристов до Ленина.
Конечно, и Чаадаев, о котором
в связи с Английским клубом вспоминает Герцен
в «Былом и думах», был бельмом на
глазу, но исключить его было не за что, хотя он тоже за свои сочинения был объявлен сумасшедшим, — но это окончилось благополучно, и Чаадаев неизменно, от юности до своей смерти 14 апреля 1856 года, был членом клуба и, по преданиям, читал
в «говорильне» лермонтовское стихотворение на смерть Пушкина. Читал — а его слушали «ничтожные потомки известной подлостью прославленных отцов…».
В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на
глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции.
Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно
в этот день. Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, —
в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на
глаза студентам.
Эта местность особенно славилась своими пиратами. «Молодые» ехали с визитом к жившему
в этом переулке богатому и скупому родственнику и поразили местное население невиданным экипажем на дорогой паре лошадей под голубой шелковой сеткой.
Глаза у пиратов сразу разгорелись на добычу.
Еще за кутьей, этим поминовенным кушаньем, состоявшим из холодного риса с изюмом, и за блинами со свежей икрой, которую лакеи накладывали полными ложками на тарелки, слышался непрерывный топот вместе с постукиванием ножей. Если закрыть
глаза, представлялось, что сидишь
в конюшне с деревянным полом. Это гости согревали ноги.
В мифологии был Бахус и была слепая Фемида, богиня правосудия с весами
в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех взвешивала деяния людские и преступления.
Глаза у нее были завязаны, чтобы никакого подозрения
в лицеприятии быть не могло.
Строились храмы и Фемиде, долженствовавшей взвешивать грехи поклонников Бахуса. Она изображалась
в храмах всего мира с повязкой на
глазах. Так было
в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Калькутте, Тамбове и Можайске.
А
в Московском Кремле,
в нише вестибюля она смотрела во все
глаза! И когда она сняла повязку — неизвестно. А может, ее и совсем не было?
С самого начала судебной реформы
в кремлевском храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы
в 1864–1866 годы стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного атрибута — повязки на
глазах.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на
глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только
в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами
в грязи тонут!»
Что такое? И спросить не у кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу ее; оказалось, что банщик ее унес, а голова и лицо
в мыле. Кое-как протираю
глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной головой, кого лежащего
в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся
в две шеренги у двери
в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
Вася Васильев принес как-то только что полученный № 6 «Народной воли», и поздно ночью его читали вслух, не стесняясь Василия Яковлевича. Когда Мишла прочел напечатанное
в этом номере стихотворение П. Я. (Якубовича) «Матери», Василий Яковлевич со слезами на
глазах просил его списать, но Вася Васильев отдал ему весь номер.
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время,
в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на «Голубятне», а если являлся
в трактир, то ходил по залам с безумными
глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел
в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
А то представитель конкурса, узнав об отлучке должника из долгового отделения, разыскивает его дома, врывается, иногда ночью,
в семейную обстановку и на
глазах жены и детей вместе с полицией сам везет его
в долговое отделение. Ловили должников на улицах,
в трактирах,
в гостях, даже при выходе из церкви!
Я помню его, когда еще пустыри окружали только что выстроенный цирк. Здесь когда-то по ночам «всякое бывало». А днем ребята пускали бумажные змеи и непременно с трещотками. При воспоминании мне чудится звук трещотки. Невольно вскидываю
глаза в поисках змея с трещоткой. А надо мной выплывают один за другим три аэроплана и скрываются за Домом крестьянина на Трубной площади.