Неточные совпадения
Против дома Мосолова (на углу Большой Лубянки) была биржа наемных экипажей допотопного
вида,
в которых провожали покойников.
На
вид он был весьма представительный и
в минуты трезвости говорил так, что его можно было заслушаться.
Знали еще букинисты одного курьезного покупателя. Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином
в руках и требовал книги
в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку,
вид которой утешал его.
Новичок и
в самом деле поверит, а настоящий москвич выслушает и
виду не подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь прибавит. Такой обычай...
Раз
в неделю хозяйки кое-как моют и убирают свою квартиру или делают
вид, что убирают, — квартиры загрязнены до невозможности, и их не отмоешь. Но есть хозяйки, которые никогда или, за редким исключением, не больше двух раз
в году убирают свои квартиры, населенные ворами, пьяницами и проститутками.
Эти приемы всегда имели успех: и сконфуженный студент, и горемыка-мать, и купчиха уступали свои вещи за пятую часть стоимости, только видавший
виды чиновник равнодушно твердит свое да еще заступается за других, которых маклаки собираются обжулить.
В конце концов, он продает свой собачий воротник за подходящую цену, которую ему дают маклаки, чтобы только он «не отсвечивал».
Начиная с полдня являются открыто уже не продающие ничего, а под
видом покупки проходят
в лавочки, прилепленные
в Китайской стене на Старой площади, где, за исключением двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого.
Только с уничтожением толкучки
в конце восьмидесятых годов очистилась Старая площадь, и «Шипов дом» принял сравнительно приличный
вид.
Отдел благоустройства МКХ
в 1926 году привел Китайгородскую стену — этот памятник старой Москвы —
в тот
вид,
в каком она была пятьсот лет назад, служа защитой от набегов врага, а не тем, что застали позднейшие поколения.
Такова была до своего сноса
в 1934 году Китайгородская стена, еще так недавно находившаяся
в самом неприглядном
виде. Во многих местах стена была совершенно разрушена,
в других чуть не на два метра вросла
в землю, башни изуродованы поселившимися
в них людьми, которые на стенах развели полное хозяйство: дачи не надо!
Молодой, красивый немец… Попал
в притон
в нетрезвом
виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит только, что все пили из стаканов, а ему поднесли
в граненой кружке с металлической крышкой, а на крышке птица, — ее только он и запомнил…
Испитой юноша, на
вид лет семнадцати,
в лакированных сапогах,
в венгерке и
в новом картузе на затылке, стуча дном водочного стакана по столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку...
Эти две различные по духу и по
виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не
в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять
в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища,
в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Он пошел к Ляпину проситься
в общежитие, но своим
видом и озлобленно-дерзким разговором произвел на братьев такое впечатление, что они отказали ему
в приеме
в общежитие.
Летом сбитенщиков сменяли торговцы квасами, и самый любимый из них был грушевый, из вареных груш, которые
в моченом
виде лежали для продажи пирамидами на лотках, а квас черпали из ведра кружками.
Начиная с лестниц, ведущих
в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты
в засаленное платье и грязные передники, а ножи
в неопрятном
виде лежат
в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся…
Вот этот самый Шпейер, под
видом богатого помещика, был вхож на балы к
В. А. Долгорукову, при первом же знакомстве очаровал старика своей любезностью, а потом бывал у него на приеме,
в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему
в Москву английскому лорду.
Потом к этому куплету стали присоединяться и другие.
В первоначальном
виде эта поэма была напечатана
в 1878 году
в журнале «Вперед» и вошла
в первое издание его книги «Звездные песни», за которую
в 1912 году Н. А Морозова посадили
в Двинскую крепость.
В переделанном
виде эта поэма была потом напечатана под названием «Шлиссельбургский узник».
Сто лет самоотверженной, полной риска работы нескольких поколений на
виду у всей Москвы. Еще и сейчас немало москвичей помнят подвиги этих удальцов на пожарах, на ходынской катастрофе во время царского коронования
в 1896 году, во время наводнений и, наконец, при пожаре артиллерийских складов на Ходынке
в 1920 году.
Делалось это под
видом сбора на «погорелые места». Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и приезжали
в Москву семьями. Бабы с ребятишками ездили
в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения с гербовой печатью о том, что предъявители сего едут по сбору пожертвований
в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани, с обожженными концами оглоблей, уверяя, что они только сани и успели вырвать из огня.
Страшен был
в те времена, до 1870 года,
вид Владимирки!
Тем не менее это парижского
вида учреждение известно было под названием «вшивая биржа». Та же, что и
в старые времена, постоянная толпа около ящиков с горячими пирожками…
В таком
виде клуб влачил свое существование до начала 1918 года, когда самый клуб захватило и использовало для своих нужд какое-то учреждение.
В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый
вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции.
На
вид это был неизменно самый грязный дом
в столице, с облупленной штукатуркой, облезлый, с никогда не мывшимися окнами, закоптелыми изнутри.
Впереди всех стояла
в дни свадебных балов белая, золоченая, вся
в стеклах свадебная карета,
в которой привозили жениха и невесту из церкви на свадебный пир: на паре крупных лошадей
в белоснежной сбруе, под голубой, если невеста блондинка, и под розовой, если невеста брюнетка, шелковой сеткой. Жених во фраке и белом галстуке и невеста, вся
в белом, с венком флердоранжа и с вуалью на голове, были на
виду прохожих.
— Власти разрешили вам, но упустили из
виду, что вход
в заведение, торгующее вином, от входа
в церковь не разрешается ближе сорока двух сажен. А где у вас эти сорок две сажени?
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего времени уцелела как памятник старины
в том же
виде. Никто не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку
в либеральную газету «Русские ведомости», то она напечатана не была.
В Москве мальчика доставляли к родственникам и землякам, служившим
в какой-нибудь бане. Здесь его сперва стригут, моют, придают ему городской
вид.
За вечно запертыми воротами был огромнейший двор, внутри которого — ряд зданий самого трущобного
вида. Ужас берет, когда посмотришь на сводчатые входы с идущими под землю лестницами, которые вели
в подвальные этажи с окнами, забитыми железными решетками.
Пьянство здесь поддерживалось самими хозяевами: оно приковывало к месту. Разутому и раздетому куда идти? Да и дворник
в таком
виде не выпустит на улицу, и жаловаться некому.