Неточные совпадения
Но для нанимателя
дело еще не
было кончено, и он не мог взять возчика, который брал подходящую цену.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята»
были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым
делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только не
был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое
дело делал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.
Словом, это
был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из места ссылки на несколько
дней в Москву.
Петр Григорьевич на другой
день в нашей компании смеялся, рассказывая, как его испугали толпы городовых. Впрочем,
было не до смеху: вместо кулаковской «Каторги» он рисковал попасть опять в нерчинскую!
Зашел я как-то в летний
день, часа в три, в «Каторгу». Разгул уже
был в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг в дверь влетает «кот» и орет...
Но самый большой и постоянный доход давала съемщикам торговля вином. Каждая квартира — кабак. В стенах, под полом, в толстых ножках столов — везде
были склады вина, разбавленного водой, для своих ночлежников и для их гостей. Неразбавленную водку
днем можно
было получить в трактирах и кабаках, а ночью торговал водкой в запечатанной посуде «шланбой».
На другой
день, придя в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам
будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой
был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
По Солянке
было рискованно ходить с узелками и сумками даже
днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались в Свиньинский переулок, где на глазах преследователей исчезали в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались в изумлении — и вдруг в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Как-то
днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит на руках грязная нищенка, баба лет сорока. У мальчика совсем отгнили два пальца: средний и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал и таращил на меня глаза: правый глаз
был зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
— Это
был счастливейший
день в моей жизни, во всей моей жизни, — рассказывала она мне.
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только
день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого
была своя цель.
Влетает оборванец,
выпивает стакан водки и хочет убежать. Его задерживают половые. Скандал. Кликнули с поста городового, важного, толстого. Узнав, в чем
дело, он плюет и, уходя, ворчит...
Кроме этих двух,
был единственно знаменитый в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные
дела.
Был с ним курьезный случай: как-то украли медную пушку из Кремля, пудов десяти весу, и приказало ему начальство через три
дня пушку разыскать. Он всех воров на ноги.
На другой
день пушка действительно
была на указанном пустыре. Начальство перевезло ее в Кремль и водрузило на прежнем месте, у стены. Благодарность получил.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель
была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Смолин первым
делом его познакомил с восточными людьми Пахро и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам таскать — выучил
пить и играть в модную тогда стуколку… Запутали, закружили юношу. В один прекрасный
день он поехал ночью из игорного притона домой — да и пропал. Поговорили и забыли.
— Прямо плачу, что не попал, а угодил к Темному! Вот
дело было! Сашку Утюга сегодня на шесть тысяч взяли…
В один прекрасный
день на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из переулков (
были названы два переулка) просят «не трудиться звонить».
В
дни существования «Шиповской крепости» главным разбойничьим притоном
был близ Яузы «Поляков трактир», наполненный отдельными каморками, где производился дележ награбленного и продажа его скупщикам. Здесь собирались бывшие люди, которые ничего не боялись и ни над чем не задумывались…
И вот в жаркий июльский
день мы подняли против дома Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию — сделано
было все очень скоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный пар. Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное,
было узко, лестница стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа...
Мои статьи о подземной клоаке под Москвой наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и
дело это
было поручено моему знакомому инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили не раз на зимние волчьи охоты.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких людей, которые
были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом
деле были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек.
В известный
день его приглашают на «мельницу» поиграть в банк — другой игры на «мельницах» не
было, — а к известному часу там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.
— Ну-с, так через неделю чтобы пьеса
была у меня. Неделя — это только для начала, а там надо
будет пьесы в два
дня перешивать.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена
быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя
есть! Через два
дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот же
день, когда я возвратил его.
— Да. Великое
дело — персидская ромашка. Сам я это изобрел. Сейчас их осыплешь — и в бороду, и в голову, и в белье, у которых
есть… Потом полчасика подержишь в сенях, и все в порядке: пишут, не чешутся, и в комнате чисто…
— Не
было бы. Ведь их в квартиру пускать нельзя без нее… А народ они грамотный и сцену знают. Некоторые — бывшие артисты… В два
дня пьесу стряпаем: я — явление, другой — явление, третий — явление, и кипит
дело… Эллен, ты угощай завтраком гостя, а я займусь пьесой… Уж извините меня… Завтра утром сдавать надо… Посидите с женой.
То же самое
было и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта
была весьма шумной и
днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде
было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
И до сих пор
есть еще в Москве в живых люди, помнящие обед 17 сентября, первые именины жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости
были приглашены в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой жене. Внесли огромный ящик сажени две длины, рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его
дном кверху и подняли. Из ящика вывалился… огромный крокодил.
Об этом на другой
день разнеслось по городу, и уж другой клички Рыжеусову не
было, как «Нога петушья»!
Младший — Николай — энергичный, бородатый,
был полной противоположностью брату. Они, холостяки, вдвоем занимали особняк с зимним садом. Ляпины обладали хорошим состоянием и тратили его на благотворительные
дела…
На другой
день к вечеру солома с улицы
была убрана, но предписание Захарьина братья не исполнили: спален своих не перевели…
Николай уезжал по утрам на Ильинку, в контору, где у них
было большое суконное
дело, а старший весь
день сидел у окна в покойном кожаном кресле, смотрел в зеркало и ждал посетителя, которого пустит к нему швейцар — прямо без доклада. Михаил Иллиодорович всегда сам разговаривал с посетителями.
Внизу
была столовая, где подавался за пятнадцать копеек в два блюда мясной обед — щи и каша, бесплатно раз в
день давали только чай с хлебом.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый
день, кроме суббот, когда сборы всегда
были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки шли, никто не знал.
Это
были радостные
дни для Грибкова. Живет месяц, другой, а потом опять исчезает, ютится по притонам, рисуя в трактирах, по заказам буфетчиков, за водку и еду.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем
было для И. Левитана с юных
дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан
был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы
быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал свои лучшие вещи.
Под бельэтажем нижний этаж
был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых
дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
Все пьяным-пьяно, все гудит,
поет, ругается… Только в левом углу за буфетом тише — там идет игра в ремешок, в наперсток… И никогда еще никто в эти игры не выигрывал у шулеров, а все-таки по пьяному
делу играют… Уж очень просто.
И здесь в эти примитивные игры проигрывают все, что
есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем
делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они же и скупщики краденого.
Круглые сутки в маленьких каморках делалось
дело: то «тырбанка сламу», то
есть дележ награбленного участниками и продажа его, то исполнение заказов по фальшивым паспортам или другим подложным документам особыми спецами.
В конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на один из таких ходов под воротами этого дома, когда уже «Ада» не
было, а существовали лишь подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и
днем керосиновыми лампами).
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли
день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане не
было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Роскошен белый колонный зал «Эрмитажа». Здесь привились юбилеи. В 1899 году, в Пушкинские
дни, там
был Пушкинский обед, где присутствовали все знаменитые писатели того времени.
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым
делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так
были в большинстве лавок. Это
был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
— Трактирщика винить нельзя: его
дело торговое, значит, сама публика стала такая, что ей ни машина, ни селянка, ни расстегай не нужны. Ей подай румын, да разные супы из черепахи, да филе бурдалезы… Товарец по покупателю… У Егорова, бывало, курить не позволялось, а теперь копти потолок сколько хошь! Потому всё, что прежде в Москве народ
был, а теперь — публика.
Сюда являлось на поклон духовенство, здесь судили провинившихся, здесь заканчивались бракоразводные
дела, требовавшие огромных взяток и подкупных свидетелей, которые для уличения в неверности того или другого супруга, что
было необходимо по старому закону при разводе, рассказывали суду, состоявшему из седых архиереев, все мельчайшие подробности физической измены, чему свидетелями будто бы они
были.
Выяснилось, что на 2-й Ямской улице
была устроена на один
день фальшивая контора нотариуса, где и произошла продажа дома.