Неточные совпадения
— Не беспокойтесь, все у меня в
руках, все будет сделано,
а теперь ко мне завтракать; мне карачаевских барашков привезли да икры ачуевской!
Дня через три вдруг я вижу в этой газете заметку «Средство от холеры» — по цензурным условиям ни о Донской области, ни о корреспонденте «Русских ведомостей» не упоминалось,
а было напечатано, что «редактор журнала „Спорт“ В.
А. Гиляровский заболел холерой и вылечился калмыцким средством: на лошади сделал десять верст галопа по скаковому кругу — и болезнь как
рукой сняло».
А я поднимаю
руку и начинаю читать заметку. По мере чтения лица делаются серьезными,
а потом и злыми. Читаю...
Я только один раз был у него летом, кажется, в мае месяце. Он, по обыкновению, лежал на диване; окна были открыты, была теплая ночь,
а он в меховой шапке читал гранки.
Руки никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.
Цензура ошалела и
руками разводила, потому что, к великому ее удивлению, нагоняев пока из Петербурга не было,
а ответа на цензорские донесения о прегрешениях газеты Московским цензурным комитетом, во главе которого стоял драматург В.И. Родиславский, не получалось.
— Вот что я тебе, Абрам, скажу по-дружески: послушайся меня и, если исполнишь мой совет, то будешь ты опять богат. Вот у тебя хлыст в
руках, прикажи сейчас же отпереть все конюшни и всех до одной лошадей выгони в поле, ворота запри,
а сам на поезд на два месяца в Крым. Иди и не оглядывайся!
В результате таких «Советов и ответов» часто незаконные штрафы прекращались, пища и жилище улучшались,
а репортер прямо из
рук Н.И. Пастухова получал за эти три-четыре строки пять,
а то и десять рублей гонорара.
Затем провез его к портному, платья ему купил полный комплект, нанял ему квартиру через два дома от редакции, подписал обязательство платить за его помещение и, вернувшись с ним к себе домой, выдал ему две книжки для забора товара в мясной и в колониальных лавках, условившись с ним таким образом, что половина заработанных им денег будет идти в погашение этого забора,
а остальная половина будет выдаваться ему на
руки.
Н.Н. Соедов опять взял одной
рукой ложку,
а другой другую ложку опять сунул в карман. Зашел в буфет, сделал вид, что снес ложку, и опять идет. Видит: Николай Иванович стоит удивленный и смотрит на ложку, которую держит в
руках...
Н.Н. Соедов ущипнул его за левую, протянутую ему
руку,
а правая
рука Николая Ивановича была в кармане.
— Жив… Только ничего не понимаю… Ты знаешь, что у меня в
руке? Боюсь посмотреть,
а чувствую… Опять она…
— На, получай! — и подает одной
рукой тетрадку В.В. Давыдову,
а другой, вынув из кармана бутылку коньяку, ставит на стол.
За столом сидят: Арнольди, Курепин, Кичеев, новый издатель Левинский; стоят Ан. Чехов, Амфитеатров, Пассек, Сергеенко,
а входящим в дверь изображен я, в высоких сапогах и с рукописью в
руках.
— В субботу, выпустив номер, — рассказал Пятницкий, — я пошел сюда, в «Палермо» (редакция была почти рядом, на Петровке). Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы дрожат, в
руках газета. Сел со мной, больше никого в комнате этой не было, положил передо мной газету, левой
рукой тычет в нос,
а правой вцепился мне в плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами, на которых, кроме трех-четырех ораторов, гости, большею частию московские педагоги, сидели, уставя в молчании «брады свои» в тарелки, и терпеливо слушали, как по часу, стоя с бокалами в
руках, разливались В.
А. Гольцев на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа»,
а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками в грудь и потрясая огромной седой бородищей, вопиял...
Когда ему за утренним чаем
А.М. Пазухин, вошедший с рукописью в
руках и газетой «Жизнь», подал заметку о безграмотной редакции, Н.И. Пастухов, уже заранее прочитавший газету, показал ему кукиш и сказал...
А потом с его легкой
руки это прозвание перешло и на всю выставку.
— Видишь, — ответил я ему, показывая правой
рукой на Мамонтова,
а левой на Морозова, — как не осаветь!
Я взял купца за
руку, подвел его к вывешенному объявлению и показал красную строку. «Выставка вполне закончена». Выругал купец газетчиков и уверовал. Так и дома скажет.
А таких купцов тысячи. Другие, оказывается, и совсем не были на выставке,
а ругательски ругаются со слов газет и из желания хоть как-нибудь да поругать начальство, блеснуть перед слушателем смелостью и полиберальничать…
Невдалеке от нас на садовой скамейке сидел часовой с ружьем в
руках, кругом гуляла публика, кандальники работали в цветниках,
а один из них самым спокойным манером намыливал лицо часовому, брал у него из
рук бритву и брил его.
Пока Милан ползал и прятался за коляской, «аттентатор» ранил в
руку Лукича,
а сам, выстрелив себе в шею, бросился на набережную реки Савы и прыгнул в воду, откуда был скоро извлечен и арестован.
Вечером я выехал в Петербург, радостно встреченный редакционными друзьями, сообщившими, что мои корреспонденции из Белграда перепечатываются газетами,
а «Россия» увеличила свой тираж. Редакция чествовала меня обедом за газетный «бум», свергнувший короля. За обедом из
рук в
руки ходила моя табакерка, которой косвенно я был обязан спасением.
Она положила на его правое плечо
руку —
а в свесившейся кисти ее, на золотой цепочке, надетой на большой палец, маленький перламутровый портмоне, который я ей подарил тогда. На крышке портмоне накладка, рисунок которой слишком мелок, сразу я не рассмотрел, зато обратила мое внимание брошка — сердце, пронзенное стрелой. То же самое было на портмоне.
Я сидел в третьем ряду кресел. Что-то незнакомое и вместе с тем знакомое было в ней. Она подняла
руку, чтобы взять у соседа афишу.
А на ней мой кошелек — перламутровый, на золотой цепочке!
А на груди переливает красным блеском рубиновая брошка — сердце, пронзенное бриллиантовой стрелой…
Неточные совпадения
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех;
а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает
руками),так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате, говорит, немножко темно».
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»;
а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь,
а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «
А, — думаю себе (махнув
рукою), — бог с ним! я человек простой».
Аммос Федорович.
А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд?
А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле,
а как загляну в докладную записку —
а! только
рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби!
а прежде что? Я бы вас… (Махнув
рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!