Неточные совпадения
Каково же было удивление, когда на другой
день утром жена, вынимая газеты из ящика у двери, нашла
в нем часы с цепочкой, завернутые
в бумагу! При часах грамотно написанная записка: «Стырено по ошибке, не знали, что ваши, получите с извинением». А сверху написано: «
В.А. Гиляровскому».
Тем и кончилось. Может быть, я и встречался где-нибудь с автором этого
дела и письма, но никто не намекнул о происшедшем.
Помню такой случай: из конторы богатой фирмы Бордевиль украли двадцатипудовый несгораемый шкаф с большими деньгами. Кража, выходящая из ряда обыкновенных: взломали двери и увезли шкаф из Столешникова переулка — самого людного места —
в августе месяце среди белого
дня. Полицию поставили на ноги, сыскнушка разослала агентов повсюду,
дело вел знаменитый
в то время следователь по особо важным
делам Кейзер, который впоследствии вел расследование событий Ходынки, где нам пришлось опять с ним встретиться.
Я привожу здесь маленький кусочек из этой поездки, но самое описание холерных ужасов интересно было
в то время для газетной статьи, а теперь интереснее припомнить кое-что из подробностей
тех дней, припомнить
то, что уж более никогда не повторится, — и людей таких нет, и быт совсем другой стал.
До сего времени не знаю, был ли это со мной приступ холеры (заразиться можно было сто раз) или что другое, но этим
дело не кончилось, а вышло нечто смешное и громкое, что заставило упомянуть мою фамилию во многих концах мира, по крайней мере
в тех, где получалась английская газета, выходившая
в миллионах экземпляров.
Отпустив калмыка, я напился чаю и первым
делом пошел
в редакцию газеты «Донская речь», собрать кое-какие данные о холере. Газета подцензурная, и никаких сведений о холере, кроме кратких, казенных,
в ней не было. Чтобы получить подробные официальные сведения о ходе холеры во всей области, мне посоветовали обратиться
в канцелярию наказного атамана. Между прочим, шутя я рассказал
в редакции о
том, как меня калмык от холеры вылечил.
Я отправился
в канцелярию, и только вышел, встречаю знакомого генерала А.Д. Мартынова, начальника штаба,
в те дни замещавшего наказного атамана, бывшего
в отпуску. Я ему сказал, что иду
в канцелярию за справками.
Вот тогда еще узнал я о казни на Болоте — рылся у нас
в архивах, хотел
в Москву ехать, куда донские
дела того времени были от нас отосланы, а как случилась беда — все бросил!
Я не любил работать
в редакции — уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных.
То ли
дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым
делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя — потом я их развел много — подойдут, понюхают табаку и чихают. Смех, веселье! И метранпаж рад — после минутного веселого отдыха лучше работают.
Стихотворную мою шутку на пьесу Л.Н. Толстого «Власть
тьмы»
в день ее первой постановки на сцене разнесли по Москве вмиг. На другой вечер всюду слышалось...
«Московские ведомости»
то и
дело писали доносы на радикальную газету, им вторило «Новое время»
в Петербурге, и, наконец, уже после 1 марта 1881 года посыпались кары:
то запретят розницу,
то объявят предупреждение, а
в следующем, 1882, году газету закрыли административной властью на шесть месяцев — с апреля до ноября. Но И.И. Родзевич был неисправим: с ноября газета стала выходить такой же, как и была, публика отозвалась, и подписка на 1883 год явилась блестящей.
Газета вначале была малозаметной. Редакцию трудно было отыскать — часто переезжала она с места на место, и типографии менялись
то и
дело: задолжали — и
в другую!
А.Я. Липскеров
то и
дело исчезает
в контору, возвращается и пьет чай или жует колбасу. Через полчаса срочно нуждавшийся
в деньгах сотрудник прощается и идет
в кассу.
И на другой
день появляется
в «Советах и ответах» следующее: «Повару Оливье на Трубу. Рябчики-то ваши куда как плохи, нельзя ли подавать посвежей. Узнает о
том санитарная комиссия — протокол составит».
Корректуре он доверял только
в те дни, когда дежурила Ольга Михайловна Турчанинова, служившая корректоршей с самого первого номера газеты. У ней ошибок не бывало.
Через два
дня прихожу утром к Н.И. Пастухову, а
тот в волнении.
Я был
в этот вечер героем
дня, но меня предупредили, что если Костя
в лесу встретится, прямо стрелять
в него, а
то убьет, не простит позора.
На другой
день мы были
в Законорье, у вдовы Чуркина Арины Ефимовны, которая жила с дочкой-подростком
в своем доме близ трактира.
В трактире уже все знали о
том, что Костя осрамился, и все радовались. Вскоре его убили крестьяне
в Болоте, близ деревни Беливы. Уж очень он грабил своих, главным образом сборщиков на погорелое, когда они возвращаются из поездок с узлами и деньгами.
Характерный эпизод этого оригинального привета и его не менее оригинального перевода быстро облетел весь стол и
в тот же
день сделался достоянием всего съехавшегося общества.
Надо заметить, что это было
в начале японской войны и как раз
в тот день, когда было напечатано сообщение об успехах наших войск, взявших Путиловскую сопку.
Что бы, кажется, могло быть бесцензурного
в «Журнале спорта», где разбирались только одни коннозаводские вопросы? Но
тем не менее
то и
дело цензура прикладывала к нему свою руку.
Статьи для цензуры посылались
в пятницу, а хроника и отчеты —
в субботу, после четырех часов
дня,
то есть когда верстался номер. Бывали случаи, что уже наступал вечер, а цензурных гранок не приносили. Приходилось иногда ехать самому к цензору на квартиру выручать материал.
Иногда
дело передавалось
в суд и кончалось рублевым штрафом, но до суда я старался никогда не доводить, чтобы не обозлить цензуру, которая все-таки имела возможность всегда зарезать издание
тем или другим путем.
Сотрудники жили настоящим
днем, не заглядывая
в прошлое: приходили со статьями, за гонораром, собирались составлять номера по субботам, видели
тех, кто перед глазами, а
в прошлое не заглядывали.
В 1859 году он был сослан на Кавказ рядовым, но потом возвращен за отличия
в делах с горцами. Выслан он был за стихи, которые прочел на какой-то студенческой тайной вечеринке, а потом принес их
в «Развлечение»; редактор, не посмотрев, сдал их
в набор и
в гранках послал к цензору. Последний переслал их
в цензурный комитет, а
тот к жандармскому генералу, и
в результате перед последним предстал редактор «Развлечения» Ф.Б. Миллер. Потребовали и автора к жандарму. На столе лежала гранка со следующими стихами...
В продолжение трех лет два раза
в год он ездил
в Петербург
в главное управление по
делам печати, уставляя свои убедительные глаза на управляющего, всучивал ему прошение с просьбой добавки
в программу
то театрального отдела,
то справочного,
то беседы с читателями, и так исподволь довел «Русский справочный листок» до ежедневной газеты с довольно широкой программой и наконец
в заключение всего явился опять к главному управляющему по
делам печати, уставил на него невинные убедительные глаза и сказал...
Номера, отбираемые полицией, продавались
в тот же
день газетчиками по рублю, а ходовой сообразительный оптовик-газетчик Анисимов, имевший свою лавочку
в Петровских линиях, нажил на этом деньги, долгое время торгуя «Курьером» из-под полы.
Я жил
в Гиляевке только летом, да и
то часто уезжал по редакционным
делам. Во время моих приездов мы нередко вместе обедали и ужинали
то у
В.М. Лаврова,
то у
В.А. Гольцева,
то у меня.
Раз
в месяц, ко
дню выхода книжки,
В.М. Лавров уезжал
в Москву, где обычно бывали обеды «Русской мысли», продолжение
тех дружеских обедов, которые он задавал сотрудникам
в московский период своей жизни у себя на квартире. Впоследствии эти обеды перенеслись
в «Эрмитаж» и были более официальны и замкнуты.
«Припоминается мне такой случай: И.С. Тургенев любил разбираться
в почерках, отгадывая по их разнообразию не столько состояние
в данный момент духа писавшего, сколько вообще личный характер и душевные свойства его.
В тот день он получил из-за границы какую-то немецкую книгу с приложением автографов Гете и Шиллера.
На высоте, на снеговой вершине,
Я вырезал стальным клинком сонет.
Проходят
дни. Быть может, и доныне
Снега хранят мой одинокий след.
На высоте, где небеса так сини,
Где радостно сияет зимний свет,
Глядело только солнце, как стилет
Чертил мой стих на изумрудной льдине.
И весело мне думать, что поэт
Меня поймет. Пусть никогда
в долине
Его толпы не радует привет!
На высоте, где небеса так сини,
Я вырезал
в полдневный час сонет
Лишь для
того, кто на вершине…
Все наши цели и мудрствования, и так называемые
дела, тщеславные стремления, карьера и т.д. — все это, если взять
в расчет не вечность, но только нашу коротенькую жизнь, — все это не стоит,
в сущности,
того, чтобы колотиться, биться, огорчаться или радоваться, как это делаем мы!
Последние строчки особенно понятны, — постоянный сотрудник и редактор «Русской мысли» М.Н. Ремезов занимал, кроме
того, важный пост иностранного цензора, был
в больших чинах и пользовался влиянием
в управлении по
делам печати, и часто, когда уж очень высоко ставил парус
В.А. Гольцев, бурный вал со стороны цензуры налетал на ладью «Русской мысли», и М.Н. Ремезов умело «отливал воду», и ладья благополучно миновала бури цензуры и продолжала плыть дальше, несмотря на
то, что, по словам М.Н. Ремезова...
В назначенный
день, одетый обязательно
в смокинг, являлся к обеду и после первой тарелки жирного борща просил вторую, а
то и третью тарелку, уничтожая при этом гору ватрушек.
Сам он тоже выпускал какой-то «Листок объявлений», выходивший раза 3—4
в год. Желание иметь свою газету
в нем кипело. Пробовал просить разрешение на издание, но столь прославленному скандалисту получить его не удавалось. Узнав, что
дела Погодиных плохи,
В.Н. Бестужев вошел
в газету с
тем, что имена издателя и редактора остаются, а фактически газета будет принадлежать ему.
В один из обычных мало веселых редакционных
дней бегал по редакции, красный от волнения и вина,
В.Н. Бестужев и наконец, выгнав всех сотрудников, остался вдвоем с Нотгафтом. Результатом беседы было
то, что
в газете появился, на первой и второй страницах, большой фельетон: «Пиковая дама». Повесть. «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». «Новейшая гадательная книга…»
Мало
того, чуть ли не целый
день в типографии печатался этот номер, и его раскупали газетчики.
В этот год свирепствовали
в Москве заразные болезни, особенно на окраинах и по трущобам.
В ночлежках и притонах Хитровки и Аржановки
то и
дело заболевали
то брюшным,
то сыпным тифом, скарлатиной и рожей.
На другой
день пристав, театрал и приятель
В.П. Далматова, которому
тот рассказал о вчерашнем, сказал, что это был драгунский юнкер Владимир Бестужев, который, вернувшись с войны, пропивает свое имение, и что сегодня его губернатор уже выслал из Пензы за целый ряд буйств и безобразий.
Даже сам Иван Иваныч здесь
в своем цилиндре, слегка набекрень, который он
то и
дело снимает, раскланиваясь направо и налево.
— Минина — Пожарного видели… А потом
в «Эрмитаж» зашли… Хотели еще вчера поглядеть, да не попали,
в городе заканителились… Известно,
дело наше хлебное, торговое —
тот хорош, другой надобен… Да мы еще побываем на выставке, когда она вся сполна будет.
Шли
дни. Разговор — по всей Москве, а
в московских газетах ни строчки об этом ужасном факте. Ко мне зашел сотрудник одной газеты, человек весьма обделистый, и начал напевать о
том, что я напрасно обидел фирму, что из провинции торговцы наотрез отказываются брать их чай и даже присылают его обратно. Он мне открыто предложил взять взятку наличными деньгами и, кроме
того, принять на несколько тысяч объявлений для газеты.
Я расхохотался им
в лицо — и после раскаялся. Они были правы: меньше риска было бы уехать
в тот день, но тогда не стоило бы ехать — это позор для журналиста убежать от такого события.
Проверять мои слова, конечно, никому не приходило
в голову, а о паспорте
в те времена и
в тех местах вообще никто и не спрашивал, да он никому и не был нужен. Судили и ценили человека по работе, а не по бумагам. Молнией сверкнули
в памяти
дни, проведенные мною
в зимовнике, и вся обстановка жизни
в нем.