Неточные совпадения
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне
те манеры, которые были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал в живых. С
тех пор как я ушел от них, за шесть
лет, кроме семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и
та была глухонемая.
Через
год на
той же ярмарке он пел Всеслава в «Аскольдовой могиле», к великому огорчению своих родных, примирившихся с совершившимся фактом только после
того, как он познакомил своего дядю с блестящим князем Имеретинским за обедом в придворном дощатом здании, выстроенном дворцовым ведомством специально для своего представителя, приехавшего покупать лошадей для царских конюшен.
В числе немногих, почетно принятых за кулисами, был начальник восемнадцатой дивизии генерал Карцев, впоследствии, в 1877
году, прославившийся
тем, что дивизия под его командой первой перешла Дунай.
Узнаю, что в прошлом
году театр держал Звездочкин, известный московский любитель, и что этот Звездочкин и есть князь Имеретинский. Служить у него считалось за большое счастье: он первый повысил актерам жалованье до неслыханных дотоле размеров. Звездочкин три раза был антрепренером, неизбежно прогорал и снова жил
то в Москве,
то в Тамбове, где изредка выступал на сцене.
Летом, вместо
того чтобы отдыхать, Григорьев играл по маленьким городишкам и ярмаркам специально для
того, чтобы прокормить своих старых друзей, много
лет считавших и дом и театр Григорьева своими.
Когда дочке Анны Николаевны, Мане, было два
года, умер ее отец, не оставивший после себя ничего, кроме долгов. Пьяный муж, озлобившись, схватил жену за косу и ударил ее лицом о печку, раздробив нос и изуродовав лицо. В
тот же
год его самого сослали по суду в Сибирь за кражу казенных денег.
Уж много после я узнал, что Андреев-Корсиков был народником и в Москве в начале семидесятых
годов ютился в «Чернышах»
то у Васильева-Шведевенгера,
то у Мишла-Орфанова, а потом служил в Александрийском театре и был выслан из Питера за хранение революционных изданий.
— А вот кому! Когда при деньгах вы встретите действительно хорошего человека, отдайте ему эти деньги или сразу все, или несколькими частями — и, значит, мы квиты. А
тех, которым вы дадите деньги, обяжете словом поступить так же, как вы. И пойдет наша четвертная по свету гулять много
лет, а может, и разрастется. Ежели когда будет нужда в деньгах — пишите, еще вышлю. Всякое бывает на чужой стороне…
Двадцать
лет Рыбаков сердился на Москву. Двадцать
лет он приезжал постом
то в знаменитый «Белый зал»,
то в неизменные актерские «Щербаки» и двадцать
лет упорно не хотел выступать на московских сценах, даже несмотря на просьбу своего друга А. Н. Островского.
И было на что рассердиться — в 1851
году Н. X. Рыбаков удачно дебютировал в «Гамлете» и «Уголино» на сцене Малого театра. Канцелярская переписка о приеме в штат затянулась на
годы. Когда, наконец, последовало разрешение о принятии его на сцену,
то Н. X. Рыбаков махнул рукой: «Провались они, чиновники!»
Мы познакомились с Бурлаком в 1877
году и сразу подружились, вместе служили в саратовском летнем театре, а потом уж окончательно сошлись у А. А. Бренко, несмотря на
то, что он был актер, окруженный славой, а я — актер на маленькие роли.
В «Русской мысли» нашумел напечатанный в 1881
году рассказ «За отца». Рассказ проскочил сквозь цензуру безнаказанно только случайно: в нем описывалась не
то Шлиссельбургская, не
то Петропавловская крепость, где на стене крепости часовой узнает в бегущем арестанте своего отца.
После долгого перерыва я увидел Анну Алексеевну в 1921
году. Она жила в одной из комнат
той же квартиры в переулочке близ Смоленского рынка, где еще недавно была ее рабочая студия.
Родоначальницу халтурщиков я имел удовольствие знать лично. Это была особа неопределенных
лет, без имени и отчества, бесшумно и таинственно появлявшаяся в сумерки на подъезде Артистического кружка (в Кружок ее не пускали), и тут, на лестнице, выуживала она
тех, кто ей был нужен.
Как бы
то ни было, а вместо нынешнего актерского термина «халтурить» в 1875
году в Москве существовал «шкамордить».
В
том же
году я служил помощником режиссера в Артистическом кружке. Антрепренерствовал тогда там артист Малого театра Н.Е. Вильде.
Шли
годы. Шагнули в двадцатое столетие. М. Горький ставил «На дне», и меня В. И. Немирович-Данченко просил показать Хитровку для постановки пьесы. Назначен был день «похода», и я накануне зашел узнать, в
той ли еще они квартире.
Тот же флигель,
та же квартира во втором этаже,
те же лампочки-коптишки у нищих и большая висячая лампа с абажуром над рабочим столом. Кое-кто из стариков цел, но уже многих нет.
Такое «табу» лежало на Театральной площади: оно было наложено командующим войсками Московского военного округа и соблюдалось преемственно с аракчеевских времен, с
тою только разницей, что виновного не казнили, а отправляли в квартал (тогда еще «участков» не было, они введены с 1881
года), чего москвичи совершенно справедливо боялись.
Не давались танцы кипевшей талантом девочке и не привлекали ее. Она продолжала неуклонно читать все новые и новые пьесы у отца, переписывала излюбленные монологи, а
то и целые сцены — и учила, учила их. Отец мечтал перевести ее в драму и в свой бенефис, когда ей минуло тринадцать
лет, выпустил в водевиле с пением, но дебют был неудачен.
Вспомнил я первые
те слова его и 2 мая 1920
года, в великий день всенародного чествования Марии Николаевны в Малом театре, через сорок
лет вспомнил.
Пришло время — Губонина векселя оказались у Кашина. Через несколько
лет, когда я уже стал зарабатывать много, я возвратил мой долг в
то время, когда уж совсем разорились наследники Губонина.
Москва в первый раз увидала туров в восьмидесятых
годах. Известный охотник городской инженер Н. М. Левазов,
тот самый, который очистил авгиевы конюшни Неглинки, основав Русский охотничий клуб, поехал на Кавказ охотиться под Эльбрусом и привез трех красавцев туров, из которых препаратор Бланк сделал великолепные чучела. Они и стояли в первом зале Охотничьего клуба вплоть до его закрытия уже после Октября. Но видеть их могли только члены и гости клуба.
Оказывается, что Ага еще задолго до меня занимался переселением своих черкесов с Кавказа в Турцию, его выследили, и тогда мы пробирались к нему на Ингур, чтобы скрыться в его дебрях, и попали в обвал. Я узнал только теперь от него, что он с Саматом отправил целый аул, а сам уехал в Стамбул на войну. Через несколько
лет он поехал на Кавказ, но
те аулы, откуда он увел своих в Турцию, все еще стояли в развалинах.
Чтоб заинтересовать здешнюю публику, перевидавшую знаменитостей-гастролеров, нужны или уж очень крупные имена, или какие-нибудь фортели, на что великие мастера были два воронежских зимних антрепренера — Воронков и Матковский, по нескольку
лет один за другим державшие здесь театр. Они умели приглашать по вкусу публики гастролеров и соглашались на разные выдумки актеров, разрешая им разные вольности в свои бенефисы, и отговаривались в случае неудачи
тем, что за свой бенефис отвечает актер.
Он умер в 1876
году,
то есть
года за три до нашего сезона, но пьесы eгo в Воронеже шли.
В «Осколках» первого января 1883
года напечатано было его новогоднее стихотворение, весь сюжет которого состоял в шуточной игре слов на цифрах 2 и 3, а канвой служили 1882 и 1883
годы. Глубина злой шутки, о которой было строго запрещено упоминать, заключалась в
том, что после Александра II вступил на престол Александр III.
Наша беседа с Н. В. Васильевым началась с воспоминаний о воронежском сезоне, а потом стала общей. Особенно много знал о Воронеже старший, бывший в
то время приказчиком в книжном магазине и имевший большое знакомство. Во время арестов в 1880
году книжный магазин закрыла полиция, а Назарушку вместе с его хозяином выслали на родину.
Двадцатого февраля 1886
года — юбилей С. А. Юрьева, празднуется в Колонном зале «Эрмитажа». Глаголями стояли сверкающие серебром и цветами столы в окружении темной зелени лавров и пальм. Я был командирован редакцией «Русских ведомостей» дать отчет о юбилее, и когда явился,
то уже все сидели за столом. По правую сторону юбиляра сидела Г. Н. Федотова, а по левую — М. Н. Ермолова. Обед был сервирован на сто пятьдесят персон. Здесь были все крупные представители ученой, литературной и артистической Москвы…
— Нет, Виктор Александрович… Просто старину вспоминаем,
лет десять
тому назад вместе в Воронеже служили и с
тех пор не видались…
С
тех пор, как грянула свобода,
Мне все на свете трын-трава.
Я правлю в
год два Новых
годаИ два Христовых Рождества.
На
том самом месте этой огромной, высокой церкви Большого Вознесения, у Никитских ворот, где сто
лет назад под золотыми венцами стояли Александр Пушкин и Наталья Гончарова, высился весь в цветах и венках белый гроб, окруженный беспрерывно входящими и выходящими москвичами, пришедшими поклониться останкам своей любимицы, великой артистке Марии Ермоловой. Здесь собрались
те, которые не будут иметь возможности завтра присутствовать на торжественной гражданской панихиде в Малом театре.
Кто пишет о своем прошлом на девятом десятке бурно прожитых
лет,
тому это понятно.
И все это благодаря Леберке и ее пострадавшему щенку, может быть, даже Каштанке. Из-за него меня Григорьев перевел в свою комнату-библиотеку, из-за него, наконец, я впервые познакомился с Шекспиром, из-за него я прочел массу книг, в
том числе «Гамлета», и в бессонную ночь вообразил его по-своему, а через неделю увидел его на сцене, и какого Гамлета!.. Это было самое сильное впечатление первого
года моего пребывания на сцене.
А она мне всего дороже была в
тот миг. И сейчас, сидя под памятником, вспоминалась зимняя лунная ночь в 1882
году в Москве.
В
те огненные времена было не до поэзии, а я все-таки думал напечатать «Петербург», предварительно прочитав его Блоку. Это был законный предлог повидаться с ним, это было моей неотвязной мечтой. Только в 1921
году я познакомился с ним, но весьма мимолетно.
Девятого мая 1921
года возвращаюсь откуда-то поздно вечером домой. Тверским бульваром. Большие окна Дома Герцена по обыкновению ярко освещены. Я отворил дверь в зал Союза писателей в
то время, когда там гремели аплодисменты.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на
то, чтобы ей было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Бобчинский. В
том самом номере, где прошлого
года подрались проезжие офицеры.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь.
То есть, не
то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из
тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
«Он, говорит, вор; хоть он теперь и не украл, да все равно, говорит, он украдет, его и без
того на следующий
год возьмут в рекруты».