Неточные совпадения
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне те манеры, которые
были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал в живых. С тех пор как я ушел от них, за шесть лет, кроме семьи коневода, я несколько
дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и та
была глухонемая.
И
дела было у меня немало. Григорию Ивановичу Григорьеву я понравился. На третий
день он позвал меня к себе в кабинет, где
был Вася, и сказал ему...
— Возьми своего друга в помощники и первым
делом сделай из него сценариуса. Завтра идет «Свадьба Кречинского». Он
будет следить за выходами. Пьеса легкая. Она у всех на слуху.
В Тамбове на базарной площади, пахнувшей постоянно навозом, а в базарные
дни шумной и пьяной,
были лучшие тамбовские трактиры — Югова и Абакумыча. У последнего стояли два прекрасных фрейбергских бильярда, к которым и привел меня сыграть партию любитель бильярда Вася в первые
дни моего приезда. Но сыграть нам не пришлось: на одном играл с каким-то баритоном в золотых очках местный домовладелец Морозов, в долгополом сюртуке и сапогах бутылками, а на другом — два почтенных, кругленьких, коротеньких старичка...
С каким восторгом,
будучи в подвыпитии, Островский рассказывал о тех счастливых
днях его актерской юности в Коренной, где он в одну из ярмарок,
будучи семинаристом, гостил у своего дяди, дьякона, побывал в театре Григорьева и по окончании ярмарки уехал вместе с труппой.
Фамилии даже не называли, а только: Вася. И лились воспоминания о безвременно погибшем друге — добром, сердечном человеке. Женат
был Вася на младшей из артистической семьи Талановых. Супруги никогда не разлучались, и в злополучный
день — служили они в Козлове — жена
была в театре, а он не
был занят в пьесе, уснул дома, да так и не проснулся.
Была поставлена и «Аскольдова могила». Торопку
пел знаменитый в то время тенор Петруша Молодцов, а Неизвестного должен
был петь Волгин-Кречетов, трагик. Так, по крайней мере, стояло в афише. Репетировали без Неизвестного. Наступил
день спектакля, а на утренней репетиции Волгина-Кречетова нет.
Дня за три до «Аскольдовой могилы» ставилась в первый раз какая-то обстановочная пьеса, и на утренней репетиции к Васе подошел реквизитор Гольдберг за приказаниями. Вася, только что вернувшись из трактира Абакумыча,
был навеселе и, вместе с нужными для спектакля вещами, шутки ради, выписал двенадцать белых кошек. Перед началом спектакля явился в режиссерскую Гольдберг.
— У меня-с одна дочь, Наденька, и она никогда не
будет на сцене-с, — говаривал старик, продолжая свое театральное
дело.
Моршанск в то время
был небольшим городком, известным хлебной торговлей; в нем жило много богатых купцов, среди которых
были и миллионеры, как, например, скопцы Плотицыны. Подъезжающих к Моршанску встречали сотни ветряных мельниц, машущих крыльями
день и ночь. Внутри города, по реке Цне, стояла когда-то громадная водяная «Кутайсовская» мельница со столетней плотиной, под которой
был глубокий омут, и в нем водились огромнейшие сомы.
Ваня Семилетов нашел нам квартиры дешевые, удобные, а кто хотел — и с харчами. Сам он жил у отца Белова, которого и взял портным в театр. Некоторые актеры встали на квартиры к местным жителям, любителям драматического искусства. В Тамбов приехали Казаковы и Львов-Дитю. Григорий Иванович
был у больной дочери. Его роли перешли к Львову, и он в
день открытия играл Городничего в «Ревизоре».
Играли по нескольку ролей каждый, все
было очень хорошо. Я играл Добчинского, купца Абдулина и Держиморду, то и
дело переодеваясь за кулисами. Треуголка и шпага
была одна. Входившие представляться чиновники брали их поочередно. Огромный Городничий повторял свою роль за суфлером, но это уже
был не Качевский, его вытребовал Григорьев, а молодой прекрасный суфлер С.А. Андреев-Корсиков.
— Вот в том-то и
дело, что это не долг, а просто я прошу вас исполнить мое поручение. Я никому в долг не даю и вынутые из кармана деньги уже не считаю своими, а пускаю их в оборот — гулять по свету. С вами мы квиты. Но я вам их не дарю, конечно. Только вы их должны не мне, а кому-то другому… И я попрошу вас передать их только тогда, когда у вас
будут свободные деньги.
Вася зачихал, выругался… Его звали «чистоплюй»: он по десять раз в
день мыл руки, а когда
пил водку, то последнюю каплю из рюмки обязательно выливал на ладонь и вытирал чистым платком. В кармане у него всегда
были кусочки белой бумаги. Он никогда не возьмется за скобку двери иначе, как не обернув ее бумажкой. А тут такая пыль!
Прошло много лет, и в конце прошлого столетия мы опять встретились в Москве. Докучаев гостил у меня несколько
дней на даче в Быкове. Ему
было около восьмидесяти лет, он еще бодрился, старался
петь надтреснутым голосом арии, читал монологи из пьес и опять повторил как-то за вечерним чаем слышанный мной в Тамбове рассказ о «докучаевской трепке». Но говорил он уже без пафоса, без цитат из пьес.
Быть может, там, в Тамбове, воодушевила его комната, где погиб его друг.
Он меня обнял, поцеловал и пригласил на другой
день к себе обедать, а я запутался и не попал, потом уехал в провинцию и больше не видал его, и не видал больше на сцене ни одного хорошего Кречинского — перед Василием Васильевичем Самойловым каждый из них
был мальчишка и щенок.
После утренней репетиции, в
день спектакля, на товарищеском завтраке Николай Хрисанфович
выпил «лишние полведра» и загулял.
Остроумны
были многочисленные басни Михаила Провыча, писавшиеся им нередко на злобу
дня и ходившие по рукам с его любимой подписью: «Хемни-цер П.».
Мы
пили чай, второй раз разговелись, чтобы поддержать компанию старику, изображавшему хозяина дома. На другой
день я принес свой чемодан из соседних номеров Голяшкина, излюбленных актерами. Федор вынул черную пару и белую полотняную и повесил в гардероб.
Что уж со мной
было — сам не знаю. Но первым
делом я рассказал во всех подробностях мой вчерашний разговор о высылке.
В Самаре он остановился из экономии имеете с Васей Васильевым, который
был тоже скуповат. Все расходы по номеру они платили пополам и даже чай
пили пополам — один
день Вася заваривал свой чай, причем каждый имел свой сахар.
Дружеская встреча с ним на разговенье у А. А. Бренко сразу подняла меня в глазах тех, кто знал Васю и кто знал, что он живет по паспорту клинского мещанина Васильева, а на самом
деле он вовсе не Васильев, а Шведевенгер, скрывшийся из Петербурга во время обыска в Слепцовской коммуне в Эртелевом переулке. На месте того старого дома, где
была эта коммуна, впоследствии А. А. Суворин выстроил огромный дворец для своей газеты «Новое время».
Тогда в большом ободранном зале
была небольшая сцена, на которой я застал ее, репетировавшую со своими учениками, сплошь рабочими, «На
дне». Пьеса
была показана в театре бывш. Корша в
день празднования ее полувекового юбилея в 1924 году.
Через несколько
дней я получил программу на веленевой бумаге и пригласительный почетный билет от богача И. А. Кощелена, создателя «Русской мысли». Концерт
был частный, билеты
были распределены между знакомыми, цензуры никакой. Я ликовал. Еще бы, я, начинающий поэт, еще так недавно беспаспортный бродяга, и вдруг напечатано: «Стихотворение В. А. Гиляровского — прочтет А. И. Южин».
Это
были ростовщики. Они поочередно,
день — один,
день — другой,
день — третий, забирали сполна сборы в кассе.
Только «маг и волшебник» мог создать из развалин то, что сделал Лентовский в саду «Эрмитаж». Когда-то там
было разрушенное барское владение с вековым парком, огромным прудом и остатками дворца; потом француз Борель, ресторатор, устроил там немудрые гулянья с буфетом, эстрадой и небольшой цирковой ареной для гимнастов.
Дело это не привилось и перебивалось «с хлеба на квас».
Первую содержал С. И. Напойкин, а вторую — С. Ф. Рассохин. Первая обслуживала главным образом московских любителей и немногих провинциальных антрепренеров, а вторая широко развернула свое
дело по всей провинции, включительно до Сибири и Кавказа. Печатных пьес, кроме классических (да и те редко попадались), тогда не
было: они или переписывались, или литографировались. Этим специально занимался Рассохин. От него театры получали все пьесы вместе с расписанными ролями.
За расписывание ролей они получали по тридцать пять копеек с акта, а акты бывали и в семь листов и в десять. Работа каторжная, в
день можно написать шесть-семь листов, не больше. Заработок в
день выходил от двадцати до тридцати копеек, а при самых выгодных условиях, то
есть при малых актах, можно
было написать копеек на сорок.
Работы в этот
день не
было. За столом сидел голый старик и зашивал рубаху. Мы
были знакомы по прежним встречам на Хитровке. Съемщица квартиры подала нам запечатанную белую бутылку водки «смирновки». Обыкновенно подавала она сивуху в толстых шампанских бутылках: они прочнее.
Поезд отходит через два часа, в одиннадцать ночи. Пошел в «Славянский базар»
поесть да с Лубянской площади вдруг и повернул на Солянку. Думаю: зайду на Хиву, в «вагончик», где я жил, угощу старых приятелей и прямо на курьерский, еще успею. А на другой
день проснулся на нарах в одной рубашке… Друзья подпустили ко мне в водку «малинки». Даже сапог и шпор не оставили… Как рак мели. Теперь переписываю пьесы — и счастлив.
— А вчера ночью обход
был… Человек двести разной шпаны набрали. Половина нищие, уже опять вернулись, остальные в пересыльной сидят… и эти придут… Из деловых, как всегда, никого — в «малине» отсиделись. А
было что взять: с неделю назад из каторги вернулся Болдоха, а с ним Захарка… Вместе тогда за убийство судились и вместе бежали… Еще его за рост звали «Полтора Захара, с неделю ростом, два
дни загнулось». Вы помните их?
На другой
день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их «хазе», а в соседней
было темно: нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.
— Жизнью вы все рискуете! Уводите своих… Вам накроют темную,
будет драка, вас
разденут. Ну, уходите. Как я уйду, так и вы за мною все…
Уходить поздно. Надо находить другой выход. Зная диспозицию нападения врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое
дело следить за Дылдой и во что бы то ни стало не дать потушить лампу: «темная» не удастся, при огне не решатся. Болдоха носит бороду — значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки — и кампания выиграна. А пока
буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное — за Дылдой.
На другой же
день я пошел в Артистический кружек, где по рекомендации актеров Киреева и Лебедева
был принят на службу помощником режиссера, и обосновался в столице.
То ли
дело, если бы этого дурацкого каната не
было: иди по диагонали прямо от подъезда гостиницы до подъезда Кружка!
Я теперь не могу сказать, о чем
была афиша: я делал вид, что читаю, а на самом
деле прислушивался к разговору и помышлял, как бы провалиться сквозь землю, потому что бежать боялся: как бы не вызвать подозрения. До меня доносились отрывочные фразы полковника, на которые односложно, как-то сквозь зубы, будто нехотя, отвечал князь.
Это
был очень остроумный человек, судья, умевший большинство
дел решать примирением сторон, никогда не давая в обиду бедняка, чем и прославился среди малоимущего населения столицы.
Я с ним познакомился в первые
дни моего поступления в Кружок, старшиной которого он
был и ведал сценой. Он все вечера проводил в Кружке, приходя поздно только в те
дни, когда в Малом театре бывали новые постановки. И всегда — с актерами —
будь они большие,
будь они маленькие —
днем завтракал в «Щербаках», а потом, когда они закрылись, к «Ливорно» и у Вельде, актерских ресторанчиках.
— Еще бы, в балете
была! Да не в том
дело. А вот вы верно сказали — вся радостью сияет. Это она после вчерашнего. Вы знаете, кто это? Это восходящая, яркая звезда.
После завтрака Петр Платонович проводил меня до подъезда Кружка. С этого
дня началась наша дружба, скоро, впрочем, кончившаяся, так как я на Пасхе уехал на много лет в провинцию, ни разу не побывавши в этот сезон в Малом, потому что
был занят все спектакли, а постом Малый театр закрывался.
Немало
дней и ночей между первой и этой второй встречей я думал о Ермоловой, немало переговорено
было о ней за это время с Мещерским — и великолепный образ артистки всплыл передо мной в ряде картин. Год за годом, шаг за шагом…
Девяти лет отец отдал ее в театральную школу, где на драму не обращалось внимания, а главным
был балет. Танцевали целый
день, с утра до вечера, и время от времени учениц посылали на спектакли Большого театра «к воде».
— С трепетом сердца я пришел в театр, но первое появление на сцене грациозной в своей простоте девушки очаровало зал, встретивший ее восторженными аплодисментами… Успех
был огромный. На другой
день все газеты
были сплошной похвалой молодой артистке. Положение ее в труппе сразу упрочилось… А там что ни новая роль, то новый успех.
Дирекция успокоилась, потому что такой состав сохранял сбор, ожидавшийся на отмененную «Злобу
дня», драму Потехина, которая прошла с огромным успехом год назад в Малом театре, но почему-то
была снята с репертуара. Главную женскую роль тогда в ней играла Ермолова. В провинции «Злоба
дня» тоже делала сборы. Но особый успех она имела потому, что в ней
был привлекателен аромат скандала.
Да и не трудно
было расплескать миллионы. Два сына Губонина
были люди некоммерческие. Отцовское
дело было с убытком ликвидировано. Гурзуф продан, из своего дома пришлось выехать на квартиру, и братьев разорили ростовщики. Первое время, пока еще
были средства, братья жили широко. Благотворительные генералы и дамы-благотворительницы обирали их вовсю, да вообще у них никому отказу не
было в деньгах.
Первым
делом шулера, которые повели умелую атаку — сначала проигрывая мелкие суммы, а потом выигрывая тысячи… Втравили в беговую охоту, он завел рысистую конюшню, но призов выигрывал мало… Огромный дом у храма Христа Спасителя и другие дома отца
были им спущены, векселя выкуплены за бесценок должниками, и в конце концов он трепался около ипподрома в довольно поношенном костюме, а потом смылся с горизонта, безумно и зло разбросав миллион в самых последних притонах столицы.
Свободный
день я провел у моих провинциальных друзей и явился в Кружок к восьми часам, ко второму звонку, когда зал
был полон и все сидели на местах, боясь пропустить Никитина.
Я вступил на зыбучий плетень без всякого признака перил. Мне жутко показалось идти впереди коня с кончиком повода в руке. То ли
дело, думалось, вести его под уздцы, все-таки не один идешь! Но
было понятно, что для этого удобства мост
был слишком узок, и я пошел самым обыкновенным шагом, не тихо и не скоро, так, как шел Ага, и ни разу не почувствовал, что повод натянулся: конь слишком знал свое
дело и не мешал движению, будто его и нет, будто у меня один повод в руках.
И вот, представьте себе, держа в руках повод, который ни разу не натянула лошадь, справлявшаяся с осыпью лучше, чем нога человека, этот свободный повод
был моей поддержкой, и я чувствовал с ним себя покойным. Может
быть, потому, что рукам
дело было? Правая с нагайкой — баланс, левая — поддержка.