Неточные совпадения
И пошел пир. Отбитый мною юноша, общий любимец,
был сын антрепренера театра Григорьева, а с ним его
друзья актеры и театральный машинист Ваня Семилетов. Хозяин ресторанчика Пустовалов поставил нам угощенье, и все благодарили меня. Часы пробили два, мой цирк уехал, — тогда только я спохватился и рассказал об этом за столом.
Васе я назвал свою настоящую фамилию, родину, сказал, что
был в гимназии и увлекся цирком, а о
других похождениях ни слова. Я
был совершенно спокоен, что, если
буду в театре, мой отец паспорт пришлет. А Вася дал мне слово, что своего отца он уговорит принять меня.
И даже не заметил, что стоявшие со мной статисты, солдаты Рязанского полка, также сказавшие, как и я, эту фразу, сняли парики из вязанки, принятые ими за шапки, раскланялись и надели их снова. Да и публика не заметил этого. Только Григорьев, игравший дядю Тома, в антракте при всех надрал ухо Васе Григорьеву, который
был помощником режиссера, и сказал, чтобы в
другой раз объяснил статистам, что парики-одно, а шапки —
другое.
Увлекала только работа и появление перед публикой, а все остальное время пусто и нудно, все
были друг другу чужими.
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне те манеры, которые
были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и
друга Сперанского, я уже не застал в живых. С тех пор как я ушел от них, за шесть лет, кроме семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и та
была глухонемая.
— Возьми своего
друга в помощники и первым делом сделай из него сценариуса. Завтра идет «Свадьба Кречинского». Он
будет следить за выходами. Пьеса легкая. Она у всех на слуху.
В Тамбове на базарной площади, пахнувшей постоянно навозом, а в базарные дни шумной и пьяной,
были лучшие тамбовские трактиры — Югова и Абакумыча. У последнего стояли два прекрасных фрейбергских бильярда, к которым и привел меня сыграть партию любитель бильярда Вася в первые дни моего приезда. Но сыграть нам не пришлось: на одном играл с каким-то баритоном в золотых очках местный домовладелец Морозов, в долгополом сюртуке и сапогах бутылками, а на
другом — два почтенных, кругленьких, коротеньких старичка...
Один из них, в цветном, застегнутом наглухо до седой бородки жилете, с рубахой навыпуск, нестерпимо скрипел своими сапогами — тогда
была мода носить сапоги со скрипом;
другой, в прекрасно сшитом черном, весьма поношенном сюртуке, неслышно двигался в черных замшевых сапожках, осторожно ступая подагрическими ногами.
Островский
был старый
друг князя К. К. Имеретинского.
Это
был разговор только о друзьях-актерах, ядре его постоянной труппы, хотя половина их ни в одну труппу не
была бы принята.
Чаще
других усовещевал он Семилетова, который во хмелю
был буен, но, чуть показывался Григорий Иванович, сразу же стихал как в воду опущенный. Однако
был случай, когда Григорьев его выгнал. Напившись в ресторанчике Пустовалова, Ваня поднялся наверх, где шла репетиция. Идет, шатаясь во все стороны, и угрожающе орет, размахивая кулачищем...
Фамилии даже не называли, а только: Вася. И лились воспоминания о безвременно погибшем
друге — добром, сердечном человеке. Женат
был Вася на младшей из артистической семьи Талановых. Супруги никогда не разлучались, и в злополучный день — служили они в Козлове — жена
была в театре, а он не
был занят в пьесе, уснул дома, да так и не проснулся.
Вася
пел арии из оперетт, а у своего
друга выучил «Избушку», которая на всю жизнь и осталась любимой песней Васи.
Почти все поехали в Москву на великопостный актерский съезд, а «свои» — семья старых друзей-актеров — остались, и тут же
была составлена маленькая труппа из десяти человек, с которой Григорьев обыкновенно ездил по ярмаркам и маленьким городкам.
Изорин встал, красивым жестом поднял бокал и сказал, что, пока Малый театр
будет стараться его захватить, его успеют захватить
другие, чего ему очень и очень не хочется…
В Тамбове Изорин появился перед Масленицей, мирно проживал у своего
друга, стараясь меньше показываться в «высшем» обществе, где
были у него и
друзья и враги. Но враги не личные, а по политическим взглядам.
В Париже Н. П. Вышеславцев прожил в течение нескольких лет свое состояние и впоследствии
был привлечен за участие в Коммуне, но, как русский дворянин известной фамилии, не
был расстрелян, а только выслан. Когда он явился в Россию без гроша денег, родственники-помещики отшатнулись от «якобинца», и он проживал у своих
друзей по их имениям.
Приехал еще Львов-Дитю и привез с собой Соню. Он нашел ее в самом несчастном положении в Липецке, в гостинице, где ее бросил Тамара, обобрав у нее даже последние кольца. Она
была совершенно больна, и только хозяин гостиницы,
друг Григорьева, кормил, лечил ее и предлагал денег, чтобы доехать до Тамбова.
Но и в этом уютном павильончике больной
было неспокойно: с шести вечера до двух ночи гремел на эстраде военный оркестр вперемежку с разными рожечниками, гармонистами и
другими шумными аттракционами.
— Вот в том-то и дело, что это не долг, а просто я прошу вас исполнить мое поручение. Я никому в долг не даю и вынутые из кармана деньги уже не считаю своими, а пускаю их в оборот — гулять по свету. С вами мы квиты. Но я вам их не дарю, конечно. Только вы их должны не мне, а кому-то
другому… И я попрошу вас передать их только тогда, когда у вас
будут свободные деньги.
В тамбовском театре, в большом каменном здании, в нижнем этаже,
была огромная кладовая с двумя широкими низкими окнами над самой землей: одно на юг,
другое на запад. Эта кладовая называлась «старая бутафорская» и годами не отпиралась.
Крякнул ключ, завизжала окованная железом дверь, и мы очутились в потемках — только можно
было разглядеть два окна: одно полутемное, заросшее паутиной,
другое посветлее. И вся эта масса хлама
была сплошь покрыта пылью, как одеялом, только слева непонятные контуры какие-то торчали. Около двери, налево, широкая полка, на ней сквозь пыль можно рассмотреть шлемы, короны, латы, конечно бумажные. Над ними висели такие же мечи, сабли, шестоперы.
Это и
было начало театрального уголка… В
другой половине, где хранились еще от постройки театра строительные материалы — листовое железо и деревянные рамы павильонов, — ничто не остановило внимания под сплошной пеленой пыли.
— И, игнорируя Григорьева, Казаков обратился ко мне, как к человеку новому, и продолжал рассказывать давно известное
другим собеседникам: — Играл я дон Педро; тогда еще я крепостным
был.
— «Его, властителя, героя, полубога…»
Друга моего Гришу Кулебякина убили здесь… «Человек он
был». «Орел, не вам чета»… Ты видишь меня? Хорош?… Подковки гнул. А перед ним я
был мальчишка и щенок. Кулачище — во! Вот Сухово-Кобылин всю правду, как
было, написал… Только фамилию изменил, а похожа: Ку-ле-бя-кин у него Семи-пя-дов. А мою фамилию целиком поставил: «После докучаевской трепки не жить!» После истории в Курске не жить!
Прошло много лет, и в конце прошлого столетия мы опять встретились в Москве. Докучаев гостил у меня несколько дней на даче в Быкове. Ему
было около восьмидесяти лет, он еще бодрился, старался
петь надтреснутым голосом арии, читал монологи из пьес и опять повторил как-то за вечерним чаем слышанный мной в Тамбове рассказ о «докучаевской трепке». Но говорил он уже без пафоса, без цитат из пьес.
Быть может, там, в Тамбове, воодушевила его комната, где погиб его
друг.
Я смотрел на эту руину
былого богатыря и забияки и рядом с ним видел
другого, возбужденного, могучего, слышал тот незабвенный, огненный монолог. Самое интересное, что я услышал теперь от постаревшего Докучаева,
был его отзыв о В. В. Самойлове.
Он меня обнял, поцеловал и пригласил на
другой день к себе обедать, а я запутался и не попал, потом уехал в провинцию и больше не видал его, и не видал больше на сцене ни одного хорошего Кречинского — перед Василием Васильевичем Самойловым каждый из них
был мальчишка и щенок.
Бывали с этим колоссом и такие случаи: в семидесятых годах, во время самарского голода,
был в Москве, в Немчиновке, поставлен спектакль в пользу голодающих. Шло «Не в свои сани не садись». Русакова играл Николай Христофорович, а остальных изображал цвет московских любителей: В. А. Mорозова (Дуню), Н. Л. Очкина, С. А. Кунича, Дм. И. Попов и
другие.
В числе московских
друзей Николая Хрисанфовича
был тогда юный Миша Садовский, сын его старого
друга Прова Садовского. Все трое
были друзья А. Н. Островского.
Миша родился уже в Москве. Сын Прова вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его отца собиралось все лучшее из артистического и литературного мира, что только
было в Москве: А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, Н. С. Тихонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н. А. Чаев и
другие. Многие из них впоследствии стали
друзьями Михаила Провыча.
— Вот, Федя, мой
друг Владимир Алексеевич,
будет жить у нас. Нравится? Ну, вот завтра и переезжай!
Мы
пили чай, второй раз разговелись, чтобы поддержать компанию старику, изображавшему хозяина дома. На
другой день я принес свой чемодан из соседних номеров Голяшкина, излюбленных актерами. Федор вынул черную пару и белую полотняную и повесил в гардероб.
Как-то Бурлак рассказал случай, за который в молодости
был выслан из Москвы Павел Якушкин. Попал Якушкин с кем-то из московских
друзей на оперу «Жизнь за царя» в Большой театр. Билеты у них
были в первом ряду. Якушкин
был в козловых сапогах, в красной рубахе и щегольской синей поддевке.
Как я
был счастлив получить от него переплетенную в красный сафьян книжку «По Волге» с надписью: «Моему
другу и однокашнику-волгарю, бурлаку настоящему, Володе Гиляровскому от актера Бурлака».
Из всех театральных знаменитостей моей юности дольше
других оставалась в живых А. А. Бренко. На моих глазах полвека сверкала ее жизнь в непрерывной борьбе, без минуты покоя. Это
был путь яркой кометы, то ослепительной в зените, то исчезавшей, то снова выплывавшей между облаками и снова сверкавшей в прорывах грозовых туч.
Во время журфиксов у Нины Абрамовны Иогихес познакомил Малкиеля со своим
другом Левенсоном и его женой Бренко, которая в пассаже Солодовникова открыла свой театр и сразу, благодаря замечательно составленной Андреевым-Бурлаком труппе, стала успешно конкурировать с Малым театром: сборы
были прекрасные.
Между чаем и ужином — карт в этом доме не
было — читали, Василий Николаевич Андреев-Бурлак рассказывал, М. Н. Климентова, недавно начавшая выступать на сцене и только что вышедшая замуж за С. А. Муромцева,
пела. Однажды, не успели сесть за ужин, как вошли постоянные гости этих суббот: архитектор М. Н. Чичагов — строитель Пушкинского театра и общий
друг артистов, П. А. Маурин — нотариус и театрал. Их встретили приветствиями и поднятыми бокалами, а они в ответ, оба в один голос...
— Я глубоко понимаю вашего
друга, — обратился он к Кичееву, — и предложил бы иной путь помощи: сделаем литературный вечер в его пользу. Это
будет признательность публики любимому художнику, а собранную здесь сумму присоединим к сбору.
Друзья еще утром ввалились ко мне, проездом из Вологды в Тамбов. В Вологде лопнула антреприза Савина: они
были без копейки в кармане, так что и за извозчика с вокзала заплатил коридорный Спирька, знавший Григорьева, останавливавшегося у меня ранее.
Выяснилось, что, когда приехали нежданные гости, Рамзай-Соколий заложил за четыре рубля мой парадный сюртук. Спирька сбегал за водкой, и все четверо к моему приезду
были уже на втором взводе. Все старались утешить меня, когда я потерял последнюю надежду, узнав, что ссудная касса закрывается в семь часов вечера… Вася, который
был трезвее
других, играл на гитаре и
пел свою любимую студенческую песню...
Это
были ростовщики. Они поочередно, день — один, день —
другой, день — третий, забирали сполна сборы в кассе.
Аплодисментам и восторгам публики нет конца. И всюду, среди этого шума и блеска, мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты: отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, что впоследствии
был «
другом великих князей» и представителем царя в дальневосточной авантюре, кончившейся японской войной.
В начале восьмидесятых годов в Москве
были только две театральные библиотеки. Одна — небольшая, скромно помещавшаяся в меблирашках в доме Васильева, в Столешниковом переулке, а
другая, большая — на Тверской.
Библиотека на Тверской
была в бельэтаже; филиальное же отделение, где велась вся переписка, помещалось в грязнейшей ночлежке Хитрова рынка, в доме Степанова. Здесь в нижнем этаже ютился самый разбойничий трактир «Каторга»… А в надворном флигеле, во втором этаже, в квартире номер шесть, состоявшей из огромной комнаты, разделенной сквозной дощатой перегородкой, одну половину занимали нищие, а
другую — переписчики Рассохина. Они работали в экстренных случаях ночи напролет.
Поезд отходит через два часа, в одиннадцать ночи. Пошел в «Славянский базар»
поесть да с Лубянской площади вдруг и повернул на Солянку. Думаю: зайду на Хиву, в «вагончик», где я жил, угощу старых приятелей и прямо на курьерский, еще успею. А на
другой день проснулся на нарах в одной рубашке…
Друзья подпустили ко мне в водку «малинки». Даже сапог и шпор не оставили… Как рак мели. Теперь переписываю пьесы — и счастлив.
На
другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их «хазе», а в соседней
было темно: нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.
Радость, когда я привел таких гостей,
была неописуема. Я дал пять рублей, хозяйка квартиры подала нам «смирновки», а
другим сивухи. По законам ночлежки водку обязаны покупать у хозяйки — это ее главный доход. Водка, конечно, всегда разбавлена водой, а за «смирновку» в запечатанном виде платилось вдвое.
Уходить поздно. Надо находить
другой выход. Зная диспозицию нападения врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой и во что бы то ни стало не дать потушить лампу: «темная» не удастся, при огне не решатся. Болдоха носит бороду — значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки — и кампания выиграна. А пока
буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное — за Дылдой.
На десять лет замолчала Дума, пока какой-тo смелый главный опять не поднял этого Аполлонова вопроса об открытии пролета для удобства проезда. И снова получился такой же строгий оклик, хотя командующий войсками
был другой генерал — Бреверн де ля Гарди.