Неточные совпадения
Кисейное платье племянницы чуть
не вспыхнуло от огня, пробежавшего по ее жилам; она догадывалась, подозревала,
не смела верить,
не смела
не верить… она должна была выйти на воздух, чтоб
не задохнуться. В сенях горничные донесли ей, что сегодня ждут генерала, что генерал этот сватается за нее…
Вдруг въехала карета.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и
не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто
не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич
не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он плакал… и
вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Глафира Львовна,
не понимая хорошенько бегства своего Иосифа и прохладив себя несколько вечерним воздухом, пошла в спальню, и, как только осталась одна, то есть вдвоем с Элизой Августовной, она вынула письмо; ее обширная грудь волновалась; она дрожащими перстами развернула письмо, начала читать и
вдруг вскрикнула, как будто ящерица или лягушка, завернутая в письмо, скользнула ей за пазуху.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и вошел наш старый знакомый доктор Крупов; появление его весьма удивило кандидата. Он всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в комнату Круциферского никогда
не ходил. Его посещение предвещало что-то особенное.
Среди этих всеобщих и трудных занятий
вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому
не известное лицо, — лицо, которого никто
не ждал, ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо, о котором никто
не думал, которое было вовсе
не нужно в патриархальной семье общинных глав, которое свалилось, как с неба, а в самом деле приехало в прекрасном английском дормезе.
Наконец, года три совсем о нем
не говорили, и
вдруг это странное лицо, совестный судья от парижской масонской ложи в Америке, человек, ссорившийся с теми, которым надобно свидетельствовать глубочайшее почтение, уехавший во Францию на веки веков, — явился перед NN-ским обществом, как лист перед травой, и явился для того, чтобы приискивать себе голоса на выборах.
— Но Антон Антонович был
не такой человек, к которому можно было так
вдруг адресоваться: «Что вы думаете о г. Бельтове?» Далеко нет; он даже, как нарочно (а весьма может быть, что и в самом деле нарочно), три дня
не был видим ни на висте у вице-губернатора, ни на чае у генерала Хрящова.
Я с Максимом Ивановичем обедал у полицеймейстера, и, как теперь помню, за пудином услышали мы колокольчик; Максим Иваныч, — знаете его слабость, —
не вытерпел: «Матушка, говорит, Вера Васильевна, простите», подбежал к окну и
вдруг закричал: «Карета шестерней, да какая карета!» Я к окну: точно, карета шестерней, отличнейшая, — Иохима, должно быть, работа, ей-богу.
Есть нежные и тонкие организации, которые именно от нежности
не перерываются горем, уступают ему по-видимому, но искажаются, но принимают в себя глубоко, ужасно глубоко испытанное и в продолжение всей жизни
не могут отделаться от его влияния; выстраданный опыт остается какой-то злотворной материей, живет в крови, в самой жизни, и то скроется, то
вдруг обнаруживается со страшной силой и разлагает тело.
Вдруг из переулка раздалась лихая русская песня, и через минуту трое бурлаков, в коротеньких красных рубашках, с разукрашенными шляпами, с атлетическими формами и с тою удалью в лице, которую мы все знаем, вышли обнявшись на улицу; у одного была балалайка,
не столько для музыкального тона, сколько для тона вообще; бурлак с балалайкой едва удерживал свои ноги; видно было по движению плечей, как ему хочется пуститься вприсядку, — за чем же дело?
Жизнь даром
не проходит для людей, у которых пробудилась хоть какая-нибудь сильная мысль… все ничего, сегодня идет, как вчера, все очень обыкновенно, а
вдруг обернешься назад и с изумлением увидишь, что расстояние пройдено страшное, нажито, прожито бездна.
Не для того ли, что во мне лежало орудие для освобождения этого высокого, чистого существа, и то, о чем я боялся мечтать, боялся думать,
вдруг совершилось, — и счастью моему нет меры.
Когда они приехали в NN на выборы и Карп Кондратьевич напялил на себя с большим трудом дворянский мундир, ибо в три года предводителя прибыло очень много, а мундир, напротив, как-то съежился, и поехал как к начальнику губернии, так и к губернскому предводителю, которого он, в отличение от губернатора, остроумно называл «наше его превосходительство», — Марья Степановна занялась распоряжениями касательно убранства гостиной и выгрузки разного хлама, привезенного на четырех подводах из деревни; ей помогали трое
не чесанных от колыбели лакеев, одетых в полуфраки из какой-то серой
не то байки,
не то сукна; дело шло горячо вперед;
вдруг барыня, как бы пораженная нечаянной мыслию, остановилась и закричала своим звучным голосом...
Измученная девушка
не могла больше вынести: она
вдруг зарыдала и в страшном истерическом припадке упала на диван. Мать испугалась, кричала: «Люди, девка, воды, капель, за доктором, за доктором!» Истерический припадок был упорен, доктор
не ехал, второй гонец, посланный за ним, привез тот же ответ: «Велено-де сказать, что немножко-де повременить надо, на очень, дескать, трудных родах».
В три часа убранная Вава сидела в гостиной, где уж с половины третьего было несколько гостей и поднос, стоявший перед диваном, утратил уже половину икры и балыка, как
вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана очки, замарал им стекла грязным платком и, как-то, должно быть, по складам, судя по времени, прочитавши записку в две строки, возвестил голосом, явно
не спокойным...
Он страдает, глубоко страдает, и нежная дружба женщины могла бы облегчить эти страдания; ее он всегда найдет во мне, он слишком пламенно понимает эту дружбу, он все пламенно понимает; сверх того, он так
не привык к вниманию, к симпатии; он всегда был одинок, душа его, огорченная, озлобленная,
вдруг встрепенулась от голоса сочувствующего.
Не знаю, долго ли я спала, но
вдруг мне сделалось как-то тяжело, я раскрыла глаза — передо мною стоял Бельтов, и никого
не было в комнате…
И
не странно ли, что этот человек,
не нашедший себе нигде ни труда, ни покоя, одиноко объездивший весь свет,
вдруг здесь, в маленьком городишке, нашел симпатию в женщине мало образованной, бедной, далекой от его круга!
Раз как-то она сидела с Яшей;
вдруг в передней стукнула дверь, и кто-то спросил: «Дома?» — «Это Бельтов», — сказал Круциферский, поднимая глаза, и глаза его встретили легкий румянец на лице Любови Александровны и оживленный взгляд, который, кажется, был
не для него так оживлен.
И ты, и ты
не любишь меня!» И он рвал волосы на голове, кусал губы, и
вдруг в его душе, мягкой и нежной, открылась страшная возможность злобы, ненависти, зависти и потребность отомстить, и в дополнение он нашел силу все это скрыть.
И притом он… я чуть ли сам
не влюблен в него…» И наш восторженный мечтатель, сейчас безумный ревнивец, карающий муж,
вдруг решился самоотверженно молчать.
И
вдруг все переменилось: он хотел бы бежать из дому… и между тем он был подавлен ее величием и силой, он понял, что она страдает
не меньше его, но что она скрывает эти страдания из любви к нему… «Из любви ко мне!
Он смотрел им вслед, провожал донельзя мелькание белого бурнуса между березками. Она
не имела силы обернуться. Вольдемар остался. «Да неужели, — думал он, — я должен оставить ее, и навсегда!» Он положил голову на руку, закрыл глаза и с полчаса сидел уничтоженный, задавленный горем, как
вдруг кто-то его назвал по имени; он поднял голову и едва узнал общее советничье лицо советника; Бельтов сухо поклонился ему.