Неточные совпадения
Раздосадованный советник бросил
дело, а будь у директорши в самом
деле платье брусничного цвета да напиши советник, так в те прекрасные времена брусничный цвет наделал бы мне, наверное,
больше вреда, чем брусничный сок Лариных мог повредить Онегину.
На другой
день, в восемь часов утра, явился каретник-немец, а в десять окончилась конференция, в которой с
большою отчетливостью и подробностью заказана была четвероместная карета, кузов мордоре-фонсе [темно-коричневого цвета с металлическим оттенком (от фр. mordore fonce).], гербы золотые, сукно пунцовое, басон коклико, парадные козлы о трех чехлах.
В это десятилетие у них родились сын и дочь, и они начали тяжелеть не по
дням, а по часам; одеваться не хотелось им
больше, и они начали делаться домоседами, и не знаю, как и для чего, а полагаю —
больше для всесовершеннейшего покоя решились ехать на житье в деревню.
Воровство самое наглое совершалось почти перед глазами, и он
большей частию не замечал, а когда замечал, то так неловко принимался за
дело, что всякий раз оставался в дураках.
Почти так тянулся
день за
днем, а время проходило, напоминая себя иногда
большими праздниками, постами, уменьшениями
дней, увеличением
дней, именинами и рождениями, и Глафира Львовна, удивляясь, говорила: „Ах, боже мой, ведь послезавтра Рождество, а кажется, давно ли выпал снег!“»
У ее покойного мужа жил в Москве дядя, оригинал
большой руки, ненавидимый всей роднею, капризный холостяк, преумный, препраздный и, в самом
деле, пренесносный своей своеобычностью.
В прекрасный зимний
день ему вздумалось прокатиться в санях по Невскому; за Аничковым мостом его нагнали
большие сани тройкой, поравнялись с ним, хотели обогнать, — вы знаете сердце русского: поручик закричал кучеру: «Пошел!» — «Пошел!» — закричал львиным голосом высокий, статный мужчина, закутанный в медвежью шубу и сидевший в других санях.
Вы можете себе представить, сколько разных
дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое
дело не вывело Осипа Евсеича из себя, не привело в негодование, не лишило веселого расположения духа; он отроду не переходил мысленно от делопроизводства на бумаге к действительному существованию обстоятельств и лиц; он на
дела смотрел как-то отвлеченно, как на сцепление
большого числа отношений, сообщений, рапортов и запросов, в известном порядке расположенных и по известным правилам разросшихся; продолжая
дело в своем столе или сообщая ему движение, как говорят романтики-столоначальники, он имел в виду, само собою разумеется, одну очистку своего стола и оканчивал
дело у себя как удобнее было: справкой в Красноярске, которая не могла ближе двух лет возвратиться, или заготовлением окончательного решения, или — это он любил всего
больше — пересылкою
дела в другую канцелярию, где уже другой столоначальник оканчивал по тем же правилам этот гранпасьянс; он до того был беспристрастен, что вовсе не думал, например, что могут быть лица, которые пойдут по миру прежде, нежели воротится справка из Красноярска, — Фемида должна быть слепа…
Мелкие чиновники, при появлении таких сановников, прятали трубки свои за спину (но так, чтоб было заметно, ибо
дело состояло не в том, чтоб спрятать трубку, но чтоб показать достодолжное уважение), низко кланялись и, выражая мимикой
большое смущение, уходили в другие комнаты, даже не окончивши партии на бильярде, — на бильярде, на котором, в часы, досужие от карт, корнет Дрягалов удивлял поразительно смелыми шарами и невероятными клапштосами.
Каретные ваши, сак, шкатулка были принесены, и за всеми тяжестями явился наконец Григорий Ермолаевич, камердинер Бельтова, с последними остатками путевых снадобий — с кисетом, с неполною бутылкой бордо, с остатками фаршированной индейки; разложив все принесенное по столам и стульям, камердинер отправился выпить водки в буфет, уверяя буфетчика, что он в Париже привык, по окончании всякого
дела, выпивать
большой птивер [рюмку (от фр. petit verre).] (так, как в России начинают тем же самым все
дела).
У дубасовского уездного предводителя была дочь, — и в этом еще не было бы
большого зла ни для почтеннейшего Карпа Кондратьича, ни для милой Варвары Карповны; но у него, сверх дочери, была жена, а у Вавы, как звали ее дома, была, сверх отца, милая маменька, Марья Степановна, это изменяло существенно положение
дела.
Когда они приехали в NN на выборы и Карп Кондратьевич напялил на себя с
большим трудом дворянский мундир, ибо в три года предводителя прибыло очень много, а мундир, напротив, как-то съежился, и поехал как к начальнику губернии, так и к губернскому предводителю, которого он, в отличение от губернатора, остроумно называл «наше его превосходительство», — Марья Степановна занялась распоряжениями касательно убранства гостиной и выгрузки разного хлама, привезенного на четырех подводах из деревни; ей помогали трое не чесанных от колыбели лакеев, одетых в полуфраки из какой-то серой не то байки, не то сукна;
дело шло горячо вперед; вдруг барыня, как бы пораженная нечаянной мыслию, остановилась и закричала своим звучным голосом...
— Да-с, Варвара Карповна, вы у меня на выборах извольте замуж выйти; я найду женихов, ну, а вам поблажки
больше не дам; что ты о себе думаешь, красавица, что ли, такая, что тебя очень будут искать: ни лица, ни тела, да и шагу не хочешь сделать, одеться не умеешь, слова молвить не умеешь, а еще училась в Москве; нет, голубушка, книжки в сторону, довольно начиталась, очень довольно, пора, матушка, за
дело приниматься.
— С
большим удовольствием; мне хочется им заниматься, мне весело говорить об нем.
Дело было вот как.
Иду я раз таким образом в нескольких милях от Женевы, долго шел я один… вдруг с боковой дороги вышли на
большую человек двадцать крестьян; у них был чрезвычайно жаркий разговор, с сильной мимикой; они так близко шли от меня и так мало обращали внимания на постороннего, что я мог очень хорошо слышать их разговор:
дело шло о каких-то кантональных выборах; крестьяне разделились на две партии, — завтра надобно было подать окончательные голоса; видно было, что вопрос, их занимавший, поглощал их совершенно: они махали руками, бросали вверх шапки.
Если начальник губернии в хороших отношениях с полковым командиром, то в эти
дни являются трубы или
большой барабан с товарищами, смотря по тому, какое войско стоит в губернии; и увертюра из «Лодоиски» и «Калифа Багдадского» вместе с французскими кадрилями, напоминающими незапамятные времена греческого освобождения и «Московского телеграфа», увеселяют слух купчих, одетых по-летнему — в атлас и бархат, и тех провинциальных барынь, за которыми никто не ухаживает, каких, впрочем, моложе сорока лет почти не бывает.
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те
дни после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не знаю, что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно было, чтоб довесть этого кроткого человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не верит
больше словам моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
Не станем винить его; подобные противуестественные добродетели, преднамеренные самозаклания вовсе не по натуре человека и бывают
большею частию только в воображении, а не на
деле.