Неточные совпадения
Граф Воронцов
посылал его
к лорду Гренвилю, чтобы узнать о
том,
что предпринимает генерал Бонапарт, оставивший египетскую армию.
Жизнь кузины
шла не по розам. Матери она лишилась ребенком. Отец был отчаянный игрок и, как все игроки по крови, — десять раз был беден, десять раз был богат и кончил все-таки
тем,
что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу, на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный брат кузины, очень добрый юноша,
шел прямым путем
к гибели: девятнадцати лет он уже был более страстный игрок, нежели отец.
Не знаю, завидовал ли я его судьбе, — вероятно, немножко, — но я был горд
тем,
что она избрала меня своим поверенным, и воображал (по Вертеру),
что это одна из
тех трагических страстей, которая будет иметь великую развязку, сопровождаемую самоубийством, ядом и кинжалом; мне даже приходило в голову
идти к нему и все рассказать.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до
того,
что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге
к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь
шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по городу.
— А вас, monsieur Герцен, вся комиссия ждала целый вечер; этот болван привез вас сюда в
то время, как вас требовали
к князю Голицыну. Мне очень жаль,
что вы здесь прождали так долго, но это не моя вина.
Что прикажете делать с такими исполнителями? Я думаю, пятьдесят лет служит и все чурбан. Ну,
пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос на гораздо грубейший и обращаясь
к квартальному.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось,
что в больнице не было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без печи, — положили больного в эту южную веранду и поставили
к нему часового. Какова была температура зимой в каменном чулане, можно понять из
того,
что часовой ночью до
того изнемог от стужи,
что пошел в коридор погреться
к печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
Добренькому старику это понравилось, и он, не знаю почему, вслед за
тем позвал меня. Я вышел вперед с святейшим намерением,
что бы он и Шубинский ни говорили, не благодарить;
к тому же меня
посылали дальше всех и в самый скверный город.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на
том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и
пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе
к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина,
что тебе до меня?» и не подаст знака.
Дело было в
том,
что я тогда только
что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не
пошел являться ни
к Дубельту, ни в III Отделение, на
что мне намекали добрые люди.
Natalie занемогла. Я стоял возле свидетелем бед, наделанных мною, и больше,
чем свидетелем, — собственным обвинителем, готовым
идти в палачи. Перевернулось и мое воображение — мое падение принимало все большие и большие размеры. Я понизился в собственных глазах и был близок
к отчаянию. В записной книге
того времени уцелели следы целой психической болезни от покаяния и себяобвинения до ропота и нетерпения, от смирения и слез до негодования…
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но
шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с
тем успокоенным, ровным шагом,
к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило,
что мы состарелись, нет, мы были в
то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Любовь Грановского
к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная,
чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о
тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо
идти перед инквизитора.
«Аксаков остался до конца жизни вечным восторженным и беспредельно благородным юношей; он увлекался, был увлекаем, но всегда был чист сердцем. В 1844 году, когда наши споры дошли до
того,
что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то
шел по улице;
К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете,
что после всего,
что было между вашими друзьями и моими, я не буду
к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро
пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на
том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
Не надобно забывать и
то нравственное равнодушие,
ту шаткость мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли считать сегодня
то за героизм и добродетель, за
что завтра
посылают в каторжную работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и
той же голове. Когда
к этому привыкли, нация шпионов была готова.
Я
пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему,
что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс в кармане, — спросил его, в
чем дело? Он уверял,
что сам так же удивлен, как я,
что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до
того учтив,
что у меня не осталось никакого сомнения,
что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
— Мордини, я
к вам и
к Саффи с просьбой: возьмите энзам [пролетку [
то есть извозчика] (от англ. hansom).] и поезжайте сейчас на Ватерлооскую станцию, вы застанете train, а
то вот этот господин заботится,
что нам негде сесть и нет времени
послать за другой каретой.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь,
шел было
к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали,
что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у
того и у другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как
пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком
шли, //
Что год,
то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — //
К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Г-жа Простакова. Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий
того и смотрит,
что на покой. (Правдину.) Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот и теперь, сюда
шедши, я видела,
что к тебе несут какой-то пакет.
—
Что ты! с ума, никак, спятил!
пойдет ли этот
к нам? во сто раз глупее были — и
те не
пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.